– У меня не было возможности. Но есть еще кое-что.
– Давай.
Я глубоко вздохнул.
– Пару недель назад я ездил с ним в Престон. Там мы проверили все протоколы.
– Касающиеся Клер Стрэчен?
– Да, и мы должны были привезти сюда копии всего, чего у нас тут не было, чего нам не хватало. Так вот, короче, я видел один из протоколов, которые он привез сюда, и это был оригинал, а не копия.
– Может быть, он взял его по ошибке?
– Может быть, но это был протокол дознания.
– Заключение следователя?
– Да, и строчка с группой крови выглядела как-то странно. Как будто ее потом допечатали.
– И что там было написано?
– Третья группа.
– И ты думаешь, что Радкин там что-то исправил?
– Может быть. Я не…
– Пока вы были там в прошлый раз?
– Нет, нет. Тогда он ездил туда без меня, после нападения на Джоан Ричардс.
– Но зачем ему менять группу крови? Какой смысл?
– Я не знаю.
– Так что же ты хочешь всем этим сказать?
– Я просто хочу сказать, что это выглядело как-то странно. Так или иначе, он знает, что тут что-то не так.
Морис снимает очки, трет глаза и говорит:
– Это серьезно, Боб.
– Я знаю.
– Очень серьезно, черт побери.
Он снимает трубку:
– Да. Я бы хотел проверить пару протоколов, оба на фамилию Моррисон, К. Первый – от 23 августа 1974 года, предупреждение за проституцию, 1А. Второй – от 22 декабря 1974 года, свидетельские показания, 27С, по делу об убийстве ГРД, инициал П.
Он кладет трубку, и мы ждем, он – протирая очки, я – грызя ноготь.
Телефон звонит, он снимает трубку, слушает и спрашивает:
– Ясно. А кто?
Сова смотрит на меня в упор, не мигая, и продолжает говорить:
– Когда это было?
Он что-то записывает на полях воскресной газеты.
– Спасибо.
Он кладет трубку.
– Что они сказали? – спрашиваю я.
– Что их взял под расписку инспектор Радкин.
– Когда?
– В апреле семьдесят пятого.
Я вскакиваю на ноги:
– В апреле семьдесят пятого?! Черт, ведь она тогда была еще жива!
Морис смотрит на свою газету, затем поднимает глаза, еще круглее и больше, чем обычно.
– ГРД – П, – говорит он. – Ты знаешь, кто это?
Я падаю обратно на стул и киваю.
– Пола Гарланд, – говорит он словно сам себе, мысли за стеклами очков мчатся по коридорам в свой собственный маленький ад.
Я слышу звон соборных колоколов.
– Так что же мы теперь будем делать? – говорю я, разводя руками.
– Мы? Ничего.
Я открываю рот, чтобы что-то сказать, но он поднимает руку и подмигивает мне:
– Предоставь это дяде Морису.
Во второй раз за эту неделю я ставлю машину между грузовиками на стоянке у «Редбека». Я мало что помню о своем последнем визите в это заведение.
Только боль.
Сейчас же я чувствую только голод, мне ужасно хочется есть.
То есть это я так себя уговариваю.
Я захожу в кафе, покупаю сосиску с картошкой, бутерброд и две чашки горячего сладкого чаю.
Я забираю все это с собой в комнату номер 27.
Я открываю дверь и вхожу внутрь.
Воздух спертый и холодный, запах пота и страха, всюду – смерть.
Я стою в темном центре комнаты. Я хочу содрать грязные серые простыни, откинуть от окна матрас, сжечь фотографии и имена со стены, но я не могу.
Я сижу на раме кровати и думаю о мертвых и без вести пропавших, пропавших и мертвых.
Пропавших мертвых.
Я еду обратно в Лидс. Моя голова раскалывается от боли. Недоеденный холодный бутерброд лежит на соседнем сиденье.
Я включаю радио:
Да, сэр, я танцую буги.
Я думаю о том, что сказать Радкину, думаю обо всей ерунде, которую он нес, смысл которой теперь становится мне понятен. Я думаю обо всей грязи, которую ему приписывают, и о той грязи, в которой он извалялся совершенно точно.
Я паркуюсь и вхожу в Милгарт —
в бегущих людей, крики и топот, надеваемые куртки и хлопающие двери, думая:
Еще одна:
Дженис.
– Фрейзер! Слава богу, твою мать, – орет Ноубл.
– Что такое?
– Поезжай в Морли, Гледхилл-роуд.
– Что?
– Еще одна.
– Кто?
– Еще одна почта.
– Черт.
И бац – я снова на ограблениях.
Годфри Херст выглядит так, как будто в его кожу вросли апельсиновые косточки. Эти рытвины на его лице распухли и слиплись.
– Я услышал стук, – с трудом говорит он. – Спустился по лестнице, открываю дверь – и хрясь! Думаю, они мне дверью-то по лицу и треснули. Очухался я – лежу на полу, и снова – хрясь! Наверное, пнули меня по голове.
– Вот тут как раз и я спустилась, – говорит миссис Дорис Херст, сухонькая, как птичка, бледная как полотно, все еще пахнущая мочой. – Я закричала, а один из них как даст мне по лицу со всей силы. Потом он надел мне на голову мешок и связал.
Вокруг нас – родители, ведущие детей со сломанными руками и кровоточащими ранами, медсестры, сопровождающие встревоженных раненых туда-сюда по приемному покою травмотологического отделения, все плачут.
– Хотите верьте – хотите нет, – говорю я, записывая их показания, – хотите верьте – хотите нет, но вам крупно повезло.
Мистер Херст сжимает руку жены и пытается улыбнуться, но улыбка не выходит, не выходит из-за швов, тридцати пяти швов.
– Так сколько они унесли? – спрашиваю я.
– Около семисот пятидесяти фунтов.
– Это много или мало?
– Обычно у нас по выходным вообще касса пустая, но с тех пор как Главпочтамт перестал работать по субботам…
– Это почему?
– Из-за сокращений, наверное.
Я снова поворачиваюсь к миссис Херст.
– А вы их разглядели?
– Да нет, вообще-то. Они были в масках.
– Сколько их было?
Она качает головой и говорит:
– Я-то видела двоих, но мне показалось, их было больше.