— Слушай, ты дождешься.
Рон усмехнулся:
— Потом сам спасибо скажешь. Ты же не хочешь вернуться домой с гнойником между ногами. Кстати, в кинохронике ты всем понравился. Материал, наверное, пойдет.
Джейк озадаченно посмотрел на него и просто пожал плечами, не желая продолжать разговор.
— Не исчезай, — сказал Рон вслед торопливо уходившему Джейку.
Но он уже исчез. Потсдам вместе с алкашом Черчиллем был уже за миллионы милей от него. Проезжая мимо флагов перед штаб-квартирой, он вдруг почувствовал, что покидает чужую страну, салютующую сама себе — поставщику жратвы в консервах. Он оглядел полные рюкзаки на соседнем сиденье. Будут есть из банок, но зато будут сыты. При ярком солнечном свете виллы и деревья Грюневальда были прекрасны, как всегда. И как он не видел этого раньше? Мчась по Курфюрстендамм, он не замечал руин — только радостное утро. На мгновение ему показалось, что улица, как и прежде, вся в магазинах. Важно, чтобы Лина как можно больше пила, — не будет обезвоживания. Суп — лекарство каждой мамочки.
Как и предсказывал Рон, Ханнелора налегла на сэндвичи.
— Боже мой, ветчина. И белый хлеб. Неудивительно, что вы выиграли войну, если так питались. А мы голодали.
— Один хоть оставь, а? — сказал он, видя, как она поглощает сэндвичи. — Как Лина?
— Спит. Так может спать только она, отключилась. А это что?
— Суп, — сказал он, ставя кастрюлю на газовую плиту.
— Суп, — повторила она, как ребенок в рождественскую ночь. — Еще банка найдется? Моя подруга Анна-Мария будет так благодарна.
При мысли о том, что она уберется из квартиры, он, расщедрившись, вручил ей две банки и пачку сигарет в придачу:
— Это тебе.
— «Лаки-Страйки», — произнесла она по-английски. — Вы — неплохой парень.
Когда он принес суп, Лина уже проснулась и смотрела в окно. Все еще бледная. Он пощупал ей лоб. Уже лучше, чем вчера, но температура еще держится. Он стал кормить ее супом, но она, сев прямо, забрала у него ложку.
— Я сама.
— Мне нравится тебя кормить.
— Ты из меня инвалида сделаешь. Я и так обленилась.
— Не бери в голову. Для меня нет ничего приятнее.
— Тебе надо работать, — сказала она, и он засмеялся — признак жизни: именно так она всегда его гнала за пишущую машинку.
— Хочешь чего-нибудь еще?
— Принять ванну, только горячей воды нет. Это ужас, как мы воняем.
— Я не заметил, — сказал он, целуя ее в лоб. — Давай посмотрим, что можно сделать.
Это заняло целую вечность. Кипяток, казалось, моментально остывал, едва касался фаянса. Он, как медленный конвейер, таскал кастрюли с газовой плиты, пока наконец в ванне не набралось немного воды, не слишком горячей, но уже достаточно теплой. Он вспомнил Гельферштрассе и окутанную паром ванну.
— Мыло, — удивилась она. — Ты где его достал?
— Армейское. Давай, прыгай.
Но она замешкалась, застенчивая, как и прежде.
— Ты не против? — спросила она, показав на дверь.
— Раньше ты не была такой скромной.
В той же ванне, вся в пузырьках на груди, она посмеивалась над ним, когда он, похлопывая полотенцем, вытирал ее насухо, сам промокнув до нитки.
— Прошу тебя. Я такая худая.
Он кивнул, закрыл за собой дверь и прошел в спальню. Здесь было сыро, несмотря на открытые окна. Смятые простыни, которые Ханнелора не меняла, очевидно, неделями. Ну а как ей было стирать их? Самая мелкая домашняя работа превращалась в пытку.
В шкафу он нашел другой комплект и сменил постель, прислушиваясь к плеску за стенкой. Больничные штампы в углах, плотные швы.
Он мыл на кухне посуду, когда она, вытирая голову, вышла из ванной. Она стала такой чистенькой, как будто темные круги под глазами были просто грязью.
— Я помою посуду, — сказала она.
— Нет, ты ляжешь в постель. Несколько дней я тебя побалую.
— Твоя машинка. — Она подошла к столу и коснулась клавиш.
— Другая. Та где-то в Африке. Эту я доставал чертовски долго.
Она снова коснулась клавиш. Он увидел, как задрожали ее плечи. Подошел к ней и повернул к себе лицом.
— Так глупо, — сказала она, плача. — Пишущая машинка. — И, припав к его плечу, обняла его, чистые волосы коснулись его лица, и он окунулся в них.
— Лина, — сказал он, чувствуя, как она, плача, вздрагивает. Вот такое бы проявление чувств тогда на вокзале.
Она уткнулась в него головой. С минуту они постояли так, держа друг друга в объятиях, пока он не почувствовал, что от ее волос начинает исходить жар. Он отодвинулся и кончиками пальцем смахнул слезы с уголков ее глаз.
— Может, отдохнешь, а?
Она снова кивнула.
— Это все температура. — Вытерла глаза и взяла себя в руки. — Так глупо.
— Так и есть, — сказал он.
— Обними меня, — попросила она, — как всегда делал.
И через мгновение он уже больше ни о чем не думал — такое счастье, что все вокруг словно испарилось. Но ее волосы снова взмокли от пота, и он почувствовал, как она, ослабев, наваливается на него.
— Пошли, я уложу тебя в постель, — сказал он и, обхватив ее рукой, повел по коридору. — Простыни чистые, — сказал он, довольный собой, но она, кажется, даже не обратила внимания. Скользнув в постель, она закрыла глаза. — Поспи.
— Нет, поговори со мной. Это же как лекарство. Расскажи мне об Африке. Не о войне. Как там?
— В Египте?
— Да, в Египте.
Он сел на постель и убрал ей волосы назад.
— У реки очень красиво. Представляешь, лодки под парусами.
Она нахмурилась, пытаясь представить себе.
— Лодки? В пустыне?
— Храмы. Огромные. Я тебя туда обязательно свожу, — сказал он, и поскольку она не ответила, стал описывать Каир, старый сук, [56] пирамиды специй, пока не увидел, что она наконец задремала, уносимая сном, как лодочка под парусом.
Он закончил мыть посуду и привычно сел за пишущую машинку. Лина была права: ему надо работать. Через день-два от него ждали статью, а здесь был тот же старый стол, где он, бывало, печатал материалы для радиопередач, посматривая на полную жизни площадь. Сейчас улица была практически пустынной. Только обычный жидкий поток армейских грузовиков и беженцев, но в такой знакомой обстановке к нему вернулось вдохновение. Он начал печатать, и комната заполнилась треском, как от старой граммофонной пластинки, вытащенной с самого низа стопки.