Пусть лежит, где упал, предостерег Бердичевского рассудок, даже не рассудок, а, пожалуй, инстинкт самосохранения. Несбывшееся на то так и зовется, чтобы не сбываться.
Но ноги уже сами несли Матвея Бенционовича к оброненному платку.
– Сударыня, стойте! – закричал следователь срывающимся голосом. – Платок! Вы потеряли платок!
Он прокричал трижды, прежде чем наездница обернулась. Поняла, в чем дело, кивнула и поворотила назад. Подъезжала медленно, разглядывая господина в пальмерстоне и запачканных штиблетах со странной, не то вопросительной, не то насмешливой улыбкой.
– Благодарю, – сказала она, натягивая поводья, но руку за платком не протянула. – Вы очень любезны.
Бердичевский подал платок, жадно глядя в ослепительное лицо дамы, а может быть, и барышни. Какие глубокие, чуть миндалевидные глаза! Смелая линия рта, упрямый подбородок и горькая, едва заметная тень под скулами.
Однако следовало что-нибудь произнести. Нельзя же просто пялиться.
– Платок батистовый… Жалко, если потеряли бы, – пробормотал товарищ прокурора, чувствуя, что краснеет, словно мальчишка.
– У вас умные глаза. Нервные губы. Я никогда прежде вас здесь не видала. – Амазонка погладила вороного по атласной шее. – Кто вы?
– Бердичевский, – представился он и едва сдержался, чтоб не назвать своей должности – может, хоть это побудило бы красавицу смотреть на него без насмешки?
Вместо должности ограничился чином:
– Коллежский советник.
Почему-то это показалось ей смешным.
– Советник? – Незнакомка рассмеялась, открыв белые ровные зубы. – Мне сейчас не помешал бы советник. Или советчик? Ах, все равно. Дайте мне совет, уважаемый коллежский советчик, что делают с погубленной жизнью?
– Чьей? – сипло спросил Матвей Бенционович.
– Моей. А может быть, и вашей. Вот скажите, советчик, могли бы вы взять и всю свою жизнь перечеркнуть, сгубить – ради одного только мига? Даже не мига, а надежды на миг, которая, быть может, еще и не осуществится?
Бердичевский пролепетал:
– Я вас не понимаю… Вы странно говорите.
Но он понял, превосходно все понял. То, чего ни в коем случае с ним произойти не могло, потому что вся его жизнь струилась совсем по иному руслу, было близко, очень близко. Миг? Надежда? А что же Маша?
– Вы верите в судьбу? – Всадница уже не улыбалась, ее чистое чело омрачилось, хлыст требовательно постукивал по лошадиному крупу, и вороной нервически переступал ногами. – В то, что всё предопределено и что случайных встреч не бывает?
– Не знаю…
Зато он знал, что погибает, и уже готов был погибнуть, даже желал этого. Оранжевая полоса заката растопырилась в обе стороны от черного коня, словно у него вдруг выросли огненные крылья.
– А я верю. Я уронила платок, вы подобрали. А может быть, это и не платок вовсе?
Товарищ прокурора растерянно посмотрел на лоскут, все еще зажатый в его пальцах, и подумал: я похож на нищего, что стоит с протянутой рукой.
Голос всадницы сделался грозен:
– Хотите, я сейчас поверну лошадь, да и ускачу прочь? И вы никогда меня больше не увидите! Так и не узнаете, кто кого обманул – вы судьбу или она вас.
Она дернула уздечку, развернулась и подняла хлыст.
– Нет! – воскликнул Матвей Бенционович, разом забыв и о Маше, и о двенадцати чадах, и о грядущем, тринадцатом – вот как невыносима показалась ему мысль, что странная амазонка навсегда умчится в сгущающуюся тьму.
– Тогда беритесь за стремя, да крепче, крепче, не то сорветесь! – приказала она.
Как заколдованный, Бердичевский вцепился в серебряную скобу. Наездница гортанно вскрикнула, ударила коня хлыстом, и вороной с места взял резвой рысью.
Матвей Бенционович бежал со всех ног, сам не понимая, что с ним происходит. Шагов через пятьдесят или, может, сто споткнулся, упал лицом вниз, да еще и несколько раз перевернулся.
Из темноты доносился быстро удаляющийся хохот.
“Остров, что за остров!” – бессмысленно повторял следователь, сидя на дороге и нянчя зашибленный локоть. Костяшки пальцев тоже были разбиты в кровь, но батистового платка Матвей Бенционович из руки не выпустил.
* * *
После невообразимого, ни на что не похожего приключения товарищ прокурора был явно не в себе. Только этим можно объяснить то обстоятельство, что он совершенно потерял счет времени и не помнил, как шел до гостиницы. А когда, наконец, очнулся от потрясения, то обнаружил, что сидит у себя в комнате на кровати и тупо смотрит в окно, на висящую в небе апельсиновую дольку – молодой месяц.
Механическим жестом достал из жилетного кармана часы. Была одна минута одиннадцатого, из чего Матвей Бенционович сделал вывод, что к реальности его, вероятно, вернул звон брегета, хотя самого звука в памяти не осталось.
Лев Николаевич! Он обещался ждать на скамейке не долее, чем до десяти!
Чиновник вскочил и выбежал из нумера. И потом, по улице и по набережной, тоже не шел, а бежал. Прохожие оглядывались – в чинном Новом Арарате бегу – человек, да еще поздно вечером, очевидно, был редкостью.
Из-за одного только разговора со свидетелем, пускай даже важным, Бердичевский сломя голову нестись бы не стал, но ему вдруг неудержимо захотелось увидеть ясное, доброе лицо Льва Николаевича и поговорить с ним, просто поговорить – о чем-нибудь простом и важном, куда более важном, чем любые расследования.
Белый купол ротонды, одной из местных достопримечательностей, был виден издалека. Товарищ прокуpopa добежал туда, совсем обессилев и уже не надеясь застать Льва Николаевича. Но навстречу бегущему со скамейки поднялась худенькая фигура, приветственно замахала рукой.
Оба обрадовались до чрезвычайности. Причем с Матвеем Бенционовичем еще понятно, но и Лев Николаевич, по всей видимости, тоже был весьма доволен.
– А я уж думал, вы не придете! – воскликнул он, крепко пожимая чиновнику руку. – Так уж сидел, на всякий случай. А вы пришли! Как это хорошо, как замечательно.