– Какого чуда?
– Если я не обнаружу способ, которым можно остановить болезненный процесс и повернуть его вспять. Ладно, идемте. Ничего вы от него не добьетесь, как и ваш предшественник.
Вернувшись в кабинет Коровина, заговорили уже не о несчастном Алексее Степановиче, а именно о “предшественнике”, то есть о покойном Лагранже.
– Кажется, по роду деятельности я обязан быть неплохим физиогномистом, – говорил Донат Саввич, поглядывая то на Бердичевского, то в окно. – И ошибаюсь в людях очень, очень редко. Но ваш полицмейстер своей выходкой, признаться, поставил меня в тупик. Я бы с уверенностью поручился, что это типаж уравновешенный, с высокой саморасценкой, примитивно-предметного мировосприятия. Такие не имеют склонности ни к суициду, ни к психотравматическому помешательству. Если кончают с собой, то разве что от полной безысходности – перед угрозой позорного суда либо когда от запущенного сифилиса нос провалится и глаза ослепнут. Если сходят с ума, то от чего-нибудь пошлого и скучного: начальство по службе обошло, или выигрыш в лотерею на соседний номер выпал – был такой случай с одним драгунским капитаном. Я бы к себе такого пациента, как ваш Лагранж, ни за что не взял. Неинтересно.
Как-то само собой, без особенных усилий со стороны обоих собеседников, получилось, что первоначальная взаимная настороженность и даже колючесть сошли на нет, и разговор теперь велся между умными, уважающими друг друга людьми.
Матвей Бенционович тоже подошел к окну, посмотрел на нарядные домики, где жили подопечные Коровина.
– Содержание больных, верно, обходится вам в круглую сумму?
– Без малого четверть миллиона в год. Если поделить на двадцать восемь человек (а именно столько у меня сейчас пациентов), в среднем получится примерно по восемь тысяч, хотя, конечно, разница в расходах большая. Ленточкин мне почти ничего не стоит. Живет, как птаха божья. И, боюсь, скоро упорхнет, “улетит на небо”. – Доктор печально усмехнулся.
Потрясенный невероятной цифрой, Бердичевский воскликнул:
– Восемь тысяч! Но это…
– Вы хотите сказать “безумие”? – улыбнулся Донат Саввич. – Скорее блажь миллионера. Другие богачи тратят деньги на предметы роскоши или кокоток, а у меня свое пристрастие. Это не филантропия, поскольку делаю я это не для человечества, а для собственного удовольствия. Но и на благотворительность я расходую немало, потому что из всех земных достояний превыше всего ценю собственную совесть и всячески оберегаю ее от терзаний.
– Однако же не кажется ли вам, что вашу четверть миллиона можно было бы потратить с пользой для гораздо большего количества людей? – не удержался от шпильки Матвей Бенционович.
Врач снова улыбнулся, еще благодушнее.
– Вы имеете в виду голодных и бездомных? Ну, разумеется, я не забываю и о них. Доход с доставшегоря мне по наследству капитала составляет полмиллионa в год. Ровно половину я отдаю благотворительным обществам как добровольный налог на богатство или, если угодно, в уплату за чистую совесть, зато с оставшейся суммой уже поступаю по полному своему усмотрению. Вкушаю фуа-гра безо всякой виноватости, а хочется играть в доктора – играю. С полной душевной безмятежностью. А вы разве пожалели бы половину своего дохода в обмен на крепкий сон, здоровый аппетит и гармонию с собственной душой?
Матвей Бенционович лишь развел руками, затруднившись ответить на этот вопрос. Не толковать же миллионщику про двенадцать детей и про выплату банковской ссуды за домик с садом.
– На самого себя я трачу сущую ерунду, тысяч двадцать-тридцать, – продолжил Коровин, – всё прочее уходит на мое увлечение. Каждый из моих пациентов – настоящий клад. Все необычные, все талантливые, про каждого можно диссертацию написать, а то и книгу. Я вам уже говорил, что беру не всякого, а с большим разбором и только тех, кто мне чем-либо симпатичен. Иначе не установить доверительной связи.
Он посмотрел на товарища прокурора, улыбнулся ему самым приязненным образом и сказал:
– Такого человека, как вы, пожалуй, взял бы. Если, конечно, у вас обнаружился бы душевный недуг.
– В самом деле? – рассмеялся Бердичевский, чувствуя себя польщенным. – Что же я, по-вашему, за человек?
Донат Саввич собрался было ответить, но здесь его взгляд опять обратился в окно, и он с заговорщическим видом объявил:
– А вот мы сейчас узнаем. Открыл створку, крикнул кому-то:
– Сергей Николаевич! Опять подслушиваете? Ай-я-яй. Скажите лучше, при вас ли ваши замечательные очки? Отлично! Не будете ли вы столь любезны заглянуть ко мне на минуту?
Вскоре в кабинет вошел щуплый человечек, одетый в некое подобие средневековой мантии, в большом берете и с полотняной сумкой, в которой что-то постукивало.
– Что это у вас? – с интересом спросил доктор, показывая на сумку.
– Образцы, – ответил странный субъект, разглядывая Бердичевского. – Минералы. С берега. Эманационный анализ. Я объяснял. Но вы глухи. Это кто? Почему про того?
– А вот, позвольте представить. Господин Бердичевский, блюститель законности. Прибыл, чтобы расследовать наши таинственные происшествия. Господин Лямпе, гениальный физик и по совместительству мой постоялец.
– Понятно, – покосился на Коровина товарищ прокурора, а “физику” осторожно сказал. – M-м, рад, очень рад. Желаю здравствовать.
– Блюститель? Расследовать?! – закричал сумасшедший, не ответив на приветствие. – Но это… Да-да! Давно! И на вид не такой, как тот! Я сейчас, сейчас… Ах, где они? Куда?
Он так взволновался, что Матвею Бенционовичу стало не по себе – не накинется ли, однако доктор успокаивающе ему подмигнул.
– Вы ищете ваши замечательные очки? Да вот же они, в нагрудном кармане. Я как раз хотел попросить вас произвести хромоспектрографию этого господина.
– Что-что? – еще больше встревожился чиновник. – Хромо…
– Хромоспектрографию. Это одно из изобретений Сергея Николаевича. Он открыл, что каждый человек окружен некоей эманацией, невидимой зрению. Цвет этого излучения определяется состоянием внутренних органов, умственным развитием и даже нравственными качествами, – с самым серьезным видом стал объяснять Коровин. – Очки господина Лямпе способны делать сей призрачный ореол видимым. И надо сказать, эманационный диагноз в части физического здоровья у Сергея Николаевича нередко оказывается верен. Человечек тем временем уже нацепил на нос огромные очки с фиолетовыми стеклами и наставил их на Бердичевского.