– Ниночка, ты? Но как ты… Ник сказал, что ты болеешь, чуть ли не в бреду лежишь…
– Да, я болею. Но решила-таки приехать, поздравить тебя. С днем рождения, Тат!
– Спасибо… Мне даже неловко как-то… Да проходи, пойдем, я тебя с ребятами познакомлю!
– Потом, Таточка… А где Никита?
– Ой, не знаю… – оглянулась Татка растерянно. – Вроде недавно его видела… А, так он, наверное, в беседке с Алкой! Ей плохо стало, он ее в беседку повел!
– В ту беседку, которая у реки?
– Ну да… У нас тут одна беседка… Да погоди, Нин, куда ты? Они сейчас придут, наверное!
Нина не ответила, шла по участку напролом, как танк. Вот калитка в заборе, тропинка к обрыву. Скользкая, еще не просохшая от весенней грязи. Нина поскользнулась, чуть не упала…
Красивое место – обрыв у реки. И беседка стоит красивая, с ажурными деревянными балясинами. Помнится, сиживали они там с Никитой в те времена, когда… И скамейки там очень удобные, широкие…
Задохнувшись от быстрой ходьбы, Нина схватилась за сердце. Мелькнула в голове трусливо спасительная мысль – может, обратно повернуть? Ведь знала, что сейчас увидеть предстоит! Зачем, зачем это видеть? Самой себе острый ножик в сердце воткнуть?
И все-таки поднялась по ступеням в беседку. На цыпочках. Никита стоял к ней спиной в нелепой позе, трудился вдохновенно над высокой девицей, прижавшейся спиной к колонне и запрокинувшей назад длинноволосую голову. Судя по обоюдным хныкающим звукам, общий и страстный труд приближался к законному апогею…
Нину вдруг передернуло знобко. И затошнило. То ли от температуры, то ли от отвращения. Повернулась, так же тихо спустилась со ступеней, быстро пошла назад. Скользкая тропинка, калитка в заборе, деревья с гамаками. Ноги дрожали от слабости, громкая музыка скручивала спиралью оголенные нервы. Ворвалась тараном в толпу танцующих, чей-то локоть нечаянно прилетел в спину…
– Нин, что с тобой? Тебе плохо, что ли? – выплыло из круговерти лиц, из дымно-сиреневых сумерек лицо Татки.
Нина смотрела на нее, молчала, крепко сжав зубы. Казалось, вся ее суть и держится только на этих сжатых зубах.
– Давай я тебе вина налью, Нин… Пойдем к столу…
Нина не могла сдвинуться с места. Смотрела Татке в лицо, будто не узнавала. И побежала по этому лицу тень догадки…
– А… Кажется, я поняла, Нин. Он там с Алкой, да? Что ж, сочувствую… А вообще, не бери особо в голову, Нин. Эта Алка та еще штучка, кого хочешь заведет на раз-два-три!
– Тат, передай ему… Передай…
– Что? Я не слышу, Нин, говори громче!
Не могла она громче. Голос выходил из груди безжизненным, отрывисто-хриплым.
Вдохнув в себя воздуху, Нина напряглась, и получилось уже чуть погромче:
– Передай ему, что он свободен! Пусть вещи свои заберет! Я чемодан у двери выставлю, пусть забирает!
Странно, откуда в ней это взялось – относительно «чемодан выставлю»… Логичнее, наверно, свои вещи собрать и катиться на все четыре стороны? Она ж ему не жена… Вот и Татка ухмыльнулась, будто поймав за хвост ее последнюю мысль:
– Да ладно тебе, Нин! Ты ж ему не жена, чтобы в такие гневные эмоции впадать! Да погоди, куда ты…
Но Нина уже бежала прочь от нее. Выскочила на улицу, огляделась лихорадочно, соображая, в какой стороне станция. Да, направо, через пустырь… Тут недалеко, минут пятнадцать быстрой ходьбы, лишь бы на последнюю электричку не опоздать! Скорее, скорее…
Колени подгибались, в больном горле клокотал сухой лающий кашель. Воздух входил в легкие с болью, но эта боль была даже приятной. Отвлекала немного от другой боли – на данный момент просто невыносимой…
За спиной – визг тормозов. И незнакомый мужской голос из окна машины:
– Ты ведь Нина, да?
– Да… А вы кто? Что вам нужно?
– Да ничего, собственно… Просто мы в город возвращаемся, и Танька просила тебя подхватить. Садись, поехали.
Открылась задняя дверь, и Нина плюхнулась на мягкое сиденье машины и замерла с перепугу.
– Дверь закрой… – обернулась от переднего сиденья хорошенькая девчачья мордашка. – Меня Наташей зовут, будем знакомы. А это… – кивнула в сторону громоздкого парня за рулем, – это мой парень, Владик. Мы с Танькой в одной группе учимся. И – без всякого перехода, на сочувствующей нотке: – Сволочь эта Алка, конечно. Вечно кому-нибудь неприятность устроит. Знаешь, какое у нее погоняло? Алка-давалка… Но тебе от этого не легче, я понимаю. И я бы тоже не простила. Слышишь, ты? – весело обернулась она к своему парню Владику: – Только попробуй у меня, вылетишь обратно к родителям в два счета!
– Ну, если в два, то запас на один счет у меня есть… – хохотнул Владик, выбираясь из дорожной колдобины. – Черт, ни фига тут еще и не проедешь…
Они тихо забормотали меж собой – слов было не разобрать. Да и неинтересно, впрочем. Дорогу, наверное, ругали. На Нину напала вдруг сонная апатия, навалилась тяжелой плитой – ни рукой, ни ногой не пошевелить… Она смотрела в окно, на черно-белый мир в серых сумерках. Черные поля, белые березовые перелески. Черная лента дороги, серо-белесый горизонт за кромкой чернеющего вдали леса. Наверное, других красок теперь нет. И не будет…
Въехали в город.
– Тебе куда, Нин? – обернулась Наташа. – Мы прямо до подъезда довезем, командуй.
– Мне на Профессорскую… Где бывший студенческий городок, старые такие пятиэтажки…
– А, знаю, – кивнул Владик, не отрывая глаз от дороги. – Нам по пути…
У дома она выбралась из машины и пошла к подъезду, не попрощавшись. Да они и не обиделись, наверное. Поняли ее состояние.
Поднялась в квартиру, прошла в ботинках на кухню, припала к кружке с водой. Стало немного легче, но голова по-прежнему кружилась, слегка подташнивало. Сев на хлипкий кухонный табурет, Нина безвольно сложила руки на коленях. Шевелиться не хотелось. Вообще никаких действий не хотелось. Так бы и сидеть, уставившись на прореху в линолеуме. Странная прореха, в форме кленового листа, будто какой вредитель-умелец специально постарался. Все время она запиналась об эту прореху… Просила Никиту заделать ее как-нибудь, но он плечами пожимал – зачем, мол? Чужое жилье, чужие прорехи…
Да. Чужое жилье. И она ему – чужая. Случайная подружка, малоценная. И неважно, что он для нее чужим не был. И случайным не был. И тем более малоценным. Но это, как говорится, ее проблемы. Не надо себе надумывать ничего. Не надо раздувать свою любовь, как воздушный шар, до полного истончения оболочки. Лопнет с треском, и больно будет.
Ведь знала, что когда-то больно будет! Чувствовала, догадывалась, комплексовала! И все равно верила, дурочка. Каждому его слову верила, каждому объяснению. Блинчики по утрам заворачивала, рубашки стирала. И в постели – всегда пожалуйста, ни разу про головную боль не услышал! Я вся твоя, милый, любимый, от пальцев ног до макушки! А он жил отдельно от нее, как хотел… Спал, с кем хотел… Чего, чего ему не хватало?