— Ну уж, зачем вы так…
— Да что вы в этом смыслите! — почти прорыдал Виргинский.
— Смыслю достаточно, чтобы различить человека глубоко потрясенного. Вы согласитесь со мной, доктор?
Первоедов знающе кивнул.
— Так что как видите, это я убил их.
— Это что, исповедь самообличителя?
— Я же прекрасно понимаю, как вы работаете. Уже сам факт, что я знал их обоих, превращает меня в подозреваемого.
— Вы больны. Я сейчас распоряжусь, вас отвезут домой. Виргинский кое-как поднялся с табурета и шагнул было к двери, но, шатнувшись, вынужден был для опоры ухватиться за тележку.
— Я сам доберусь. Не желаю ничьей помощи. — От нечаянного толчка головы в колбах укоризненно покачнулись, потом снова застыли. — Благодарю за то, что показали мне это… этих… Что явили мне самого себя.
— Вот именно сейчас вы меня отчаянно ненавидите. А вам бы лучше ненавидеть тех, кто убил ваших друзей.
— А вы, я вижу, неплохой знаток людей.
— Так кто же такой Тиша?
— Кем бы ни был, его больше нет.
— Очень вас прошу, присядьте. Вам просто нельзя идти в таком виде.
— Вы меня арестовываете?
— Я вас прошу о помощи.
— Вот как!
— Итак, Тиша… точнее, Тихон?
— Был дворником в доме Горянщикова. Теперь я могу идти?
— А адрес? Дома, где жил Горянщиков.
— Откуда я упомню такие детали? Да и какая теперь разница, после всего этого?
— Разница колоссальная, и важность тоже. Это может нам помочь разыскать истинных убийц.
— Он проживал у Анны Александровны и ее дочери. В доме по Большой Морской.
— А номер того дома?
— Ах да. Номер определенно был. — В явно изменившемся настроении, Виргинский сосредоточенно потирал переносицу. — Номер безусловно был.
— Вы были вхожи в тот дом?
Виргинский с безутешным видом разглядывал свои ноги.
— Н-да. Сапоги бы мне новые…
— Определенно, — согласился Порфирий Петрович, посмотрев в ту же сторону.
— Семь. Такой, кажется, номер. Я вроде как вспомнил. Там точно есть семерка. Да, семь. Или семьдесят семь, или семьдесят. А то и семьсот семьдесят семь. — Виргинский сипло рассмеялся. — Нет. Точно семь: семерка там одна, я помню. Во всяком случае, на номерном знаке.
— Благодарю вас.
— Теперь напишете моему родителю, доложите, что я славный верноподданный?
— Вы мне это рекомендуете?
— Не особо.
— Вам домой надо.
— А сапоги?
— Насчет этого не беспокойтесь.
— А ведь он был мне другом, Горянщиков. А Тихон… Вот уж блаженная душа. Ох, а как они меж собой, бывало, схватывались… Странно, что все это так закончилось, — флегматично, вполголоса сказал Виргинский и начал боком заваливаться с табурета.
* * *
Доктор и следователь, участливо склонившись, приводили студента в чувство.
— Как вы себя чувствуете? — спрашивал Первоедов.
— Ох, Павел Павлович, и напугали ж вы нас, — качал головой Порфирий Петрович.
Виргинский пытался было самостоятельно подняться.
— А ну, а ну! — силой усадил его доктор. — И не вздумайте! Сидите тихо.
— Со мной все в порядке, — слабо оправдывался Виргинский. — Это я от потрясения.
— Разумеется, — увещевал Порфирий Петрович. — Реакция совершенно предсказуемая.
— Я не ожидал… — Голос у Виргинского сорвался, лицо посерело. С неожиданной силой встав, он с ненавистью посмотрел на следователя. — Вы не предупредили меня. Что это будут головы, просто головы. В колбах. Их что, в таком виде и нашли?
— Нет. Головы отделил и сохранил патологоанатом. Просим прощения, если это вас так потрясло.
— Это было жестоко! Зачем вы так поступили? Это что, обычные ваши уловки?
— Искренне сожалею, — ответил Порфирий Петрович. — Но нам действительно приходится иметь с этим дело. Это наша, так сказать, каждодневная рутина. Возможно, мы действительно невольно черствеем и забываем, как это может воздействовать на посторонних.
— Ничего вы не забываете, господа хорошие! Я чувствовал, что вы пытаетесь сделать. Вы пытались, вызвав у меня потрясение, побольше выпытать для своего дознания!
— Вы говорите так, будто я вас в чем-то подозреваю. А между тем вполне отдаете себе отчет, что подозревать вас в чем-либо у меня нет причин.
— Ну и как, сработало? Эта ваша гнусная уловка? Вызнали-таки свое?
— Что ж, буду с вами предельно откровенен. Вы образованный молодой человек, Павел Павлович, и вполне мне симпатичны. Я надеялся как-то сломить барьеры, которые вы в себе могли воздвигнуть против того, чтобы работать со следствием. Не потому, что я вас подозреваю, а в силу того, что вы видите во мне представителя власти — сатрапа, так сказать — и уже в силу этого пытаетесь мне внутренне противодействовать. Примерно так же, как, возможно, противостоите своему отцу. Может статься, вы, даже не отдавая себе в том отчета, знаете что-то крайне важное для раскрытия данного преступления, но сами не ведаете, что невольно скрываете это от меня. Эдакий безрассудный принцип поступать назло. А я надеялся, что пусть жесткое, но необходимое открытие…
— Это не жестко, это жестоко!
Порфирий Петрович в ответ на нападку промолчал. Виргинский же с видом обличителя воскликнул:
— Может, я и сам мог рассказать вам о том треклятом доме!
— Возможно, вы бы так и поступили. Если вдуматься. Тем не менее, объясняться с вами не считаю необходимым. — Порфирий Петрович чуть сузил глаза. — Знаете, кого вы мне напоминаете? Типичного скубента. Сицилиста, как их называют в народе. Кичащегося своей бедностью. И до высокомерия гордого. Возможно, даже чересчур.
— А что, у бедного студента не может быть причин для гордости? Вы так считаете?
— Гордыня — небезопасная вещь, скажу я вам.
— Вот здесь вы заблуждаетесь. Гордыни во мне нет.
— Зато есть ее, в некотором роде, аналоги. Эдакая дерзкая напряженность в манерах. С долей непредсказуемости; я бы сказал, даже дикарства.
— Я могу идти?
— Разумеется, можете. Я к вам завтра загляну.
— К чему? Мы уже досконально объяснились. Хотя понимаю, у вас на то свои соображения.
Виргинский, сухо кивнув Первоедову, с неожиданной твердостью пошел к двери и, не прощаясь, вышел.
Чувствуя во взгляде доктора немой укор, Порфирий Петрович чуть язвительно спросил: