— Еще чего! — Катя даже вспыхнула от негодования. — Этот простой был совсем, из дворовых. У Софьи Сергеевны с таким ничего общего и быть не может. К тому ж ему от силы лет десять.
— А Софье Сергеевне сколько?
— Тринадцать недавно справляли.
— Понятно. Ну, и что мальчишка? Вы с ним разговаривали?
— Только дверь открыла. Да так бы перед ним, мозгляком, и захлопнула, кабы Степан Сергеич сверху не услышал и не спустился.
— Получается, Степан Сергеевич знал того мальчика?
— Вряд ли. Просто услышал, как тот его по имени-отчеству спрашивает.
— Получается, он пропустил его в дом, позвал к себе наверх. И долго он там пробыл?
— Да нет. Минут десять от силы, а то и меньше.
— Степан Сергеевич, видимо, дает частные уроки?
— Раньше давал, теперь нет. Да какие тому оглоеду уроки! У него на физиономии одно озорство написано.
— Что-то вам, я вижу, тот сорванец не приглянулся.
— Ага, вот уж ангел небесный! Наследил по всему дому, подтирай потом за ним.
— А что Степан Сергеевич? Кстати, вы сами с ним ладили? — Вопрос остался без ответа. — Катя, будьте со мной откровенны.
— О покойниках дурно не говорят.
— Тем не менее. Наверно, непростой был человек?
— Да сущий дьявол.
— А вам не знаком такой Виргинский, Павел Павлович, — тоже друг Горянщикова?
— Да, знаю такого, захаживал сюда иногда.
— Он не заходил к вам в день исчезновения Горянщикова?
— Нет. Хотя странно, что вы его упомянули… Он как раз вчера наведывался, спрашивал Степана Сергеича.
— Прямо-таки вчера? И когда именно?
— Поздно, чуть не за полночь. Анна Александровна с дочерью уже и спать легли. А он как давай ломиться, чуть весь дом не перебудил.
— Он что, хотел видеть Степана Сергеевича?
— Нет. Просто требовал, чтобы я его к нему в комнату впустила.
Порфирий Петрович вынул было из кармана эмалевый портсигар, но под строгим взглядом Кати раскрыть не решился. Лишь подержался за него, словно за некую опору.
* * *
На улице Порфирий Петрович закурил, наконец, вожделенную папиросу. Пурга, приближение которой он заметил из окна каморки, унялась. Более того, и двор после нее уже успели подмести. Бедный Тихон: вот так сгинул человек, и следов после него не осталось. Снег и тот убрали, будто его и не было вовсе.
Дворницкая выглядела так, словно все предметы в ней скорбели по пропавшему хозяину и покинуто ютились, высвобождая место в надежде на его возвращение. В углу, возле складного ломберного столика, притаился старый заляпанный краской стул с лоснящимся протертым сиденьем. На столе угрюмо высится самовар — стоит горюет по своему хозяину в сочувственном окружении щербатых спутниц-чашек. На полу опилки и стружки, из которых торчат разные чурки. К одной из стен прислонено днище бочки. Жизнь трепетала лишь в волокнах паутины, успевшей захватить инструменты и жестяные банки со всякой всячиной.
Порфирий Петрович искусным жестом фокусника провел рукой вдоль аккуратного рядка топоров. Хотя делать это было вовсе необязательно: и так было видно, который именно из них отсутствует. А заодно и то, что по размеру в своем ряду он как раз соответствует тому окровавленному, что найден был при Тихоне.
Интересно, что же подвигло убийцу выбрать среди четырех прочих именно его? Взят был топор третий по размеру. Возможно, что схватили его в спешке. Но даже коли так, должна была быть какая-то элементарная логика, почему выбор пал именно на него. Почему, скажем, преступник не взял самый маленький топорик — казалось бы, самый удобный? Топор — точнее, его отсутствие — явно что-то подразумевало. Деталь настолько явная, что могла бы выдать и самого преступника.
Порфирий Петрович сверху вниз провел ладонью вертикальную линию, как раз в том месте, где раньше находился топор. Получилось, кстати, что-то вроде крестного знаменья. Рука сама собой легла на небольшой березовый туесок, как раз на полке под топорами. Туесок на поверку оказался заперт.
* * *
Сверху, у себя в комнате, разглядывала свои руки в бородавках Марфа Прокофьевна, сидя в одиночку за карточным столом. Она неспешно раскладывала пасьянс, мирясь с положением карт так же фатально, как и со своими бородавками, без радости и без огорчения — мол, на все воля Божья.
Марфе Прокофьевне было шестьдесят шесть лет, как раз вровень с веком. Удобно даже: коль забудешь, сколь тебе лет от роду, так надо лишь спросить, который на дворе год.
Лицо ее было изрезано морщинами; уж ни губ, ни глаз толком из-за них не видать. Тело вон тоже с годами высохло. Одна сердцевина и осталась. Ну да что Бога гневить: ведь ходим-таки еще, не ползаем. Она сидела, набросив на плечи большую черную шаль. Изящный кружевной чепец не вполне уместно смотрелся на жидких седых волосах, собранных на затылке в шишечку.
На приход Анны Александровны она даже головы не подняла.
— Что, ушел?
— Ушел.
— Кто таков?
— Говорит, следователь.
— Чего хотел?
— Степана Сергеевича с Тишенькой нашли. — Марфа Прокофьевна вскрыла пикового туза. — Неживые, оба, — устало произнесла Анна Александровна.
Марфа Прокофьевна передвинула червовую семерку, возложив ее на восьмерку пик.
— Марфа Прокофьевна, вы слышите? — в голосе Анны Александровны сквозило что-то похожее на мольбу.
— Да слышу, слышу.
— Он спрашивал насчет той ссоры.
— И что? Чего сказала?
— Да как было, так и сказала.
— Ну вот и упокоился наш Степанушка. Чему быть, того не миновать. Господа, видать, прогневил. Наказал, должно, за уродство-то.
— Да разве ж такое наказуется. Его-то греха в том не было.
— Не он один, не ему одному и кара.
Марфа Прокофьевна, отложив карты, взглянула опять себе на пальцы. Надо же, ни одного уж, чтоб без бородавки; даже суставы вон как-то искривились. Последнее время перстами омахиваться и то затруднительно. Она снова взялась за карты.
— Он сказал, они еще раз придут. Из полиции-то. Показания с нас всех снимать будут, — поежилась Анна Александровна.
Марфа Прокофьевна наконец подняла глаза, глубоко запрятанные в сетке морщин.
— За меня не бойся. Я от родни вашей сроду не отрекалась, не отрекусь и теперь.
— Да я и не боюсь особо.
Марфа Прокофьевна продолжала в тишине раскладывать карты.
— Раньше кто обо всем заботился? — сказала она наконец. — Я, нянька ваша. Вот и опять, надо будет, обо всем позабочусь. Богу богово.