– Учитель, а можно мне взглянуть на этот Глаз? Хотя бы один разок?
– Конечно можно, мой мальчик, только будь осторожен. – И маг протянул ему на ладони зеленый камень, еще не веря в свою удачу.
Кавлоний недолго смотрел. Отвернулся и сморщился:
– Это мерзкая вещь. Самая мерзкая вещь, какую я видел. И ее мы должны хранить?
– Скорее – от нее. Но хранить мы должны, – ответил Патизиф, особенно радуясь слову «мы».
– И Македонянин поручил это страшное дело тебе и мне?
– Тебе в особенности, – немного приврал старый маг, – ибо я стар, а ты молод и умен.
– Дулькарнайн не разочаруется во мне. Но почему ты, учитель, не сказал мне раньше? – с подозрением спросил мальчик Кавлоний, который теперь уже вовсе не выглядел ребенком.
И Патизиф очень осторожно начал свое объяснение:
– Видишь ли, мой милый. В дороге много всяческого праздного люда и праздных ушей. А наша тайна потому и тайна, что даже тростник Мидаса не должен ее знать. А теперь, когда по эту сторону Геллеспонта в некоем месте и закончится наш путь, я и поведал тебе правду.
Он обманул мальчика Кавлония, но и мальчик Кавлоний обманул и превзошел своего учителя. И магу стало стыдно оттого, что он так недостойно плохо думал о своем питомце. Конечно, в ответах и готовности Кавлония еще много было ребяческого геройства. И все их бегство с Глазом Змея представлялось мальчику захватывающим приключением. Но истинная подоплека как раз и состояла в том, что Кавлония влекли именно опасности и трудности, а не полагающиеся за них почести. Ведь он был греком, а его подвигу не суждено остаться даже в песне рапсода. И Патизиф гордился собой, что правильно избрал себе попутчика.
Они бродили еще несколько месяцев по полудиким лесам Фракии. Но осесть в слишком отдаленной глуши все же сочли неразумным. А вдруг царю Искендеру захочется как-то справиться о своих посланцах? Да и лучше всегда оставаться вблизи моря, ибо это в случае опасности облегчит бегство. Только следовало выбрать такой захудалый порт или рыбачий поселок, который не станут особенно часто посещать богатые суда и военные корабли.
И вот однажды, выехав на своей тележке к морю на рассвете, Патизиф и его ученик застыли в восхищении. Белые, чистые скалы золотились в ранних солнечных лучах, кричали чайки, а противоположный берег пролива был так близок, что казалось – до него легко добраться вплавь. С той, противоположной, пологой стороны стоял вдалеке небольшой, по виду зажиточный город. А на их собственном скалистом берегу пока не было видно поселений. Проехав еще немного, почти до самого выхода Боспорского пролива к Понту Эвксинскому, маг и его ученик заметили, наконец, и небольшой городишко, и причал с рыбацкими лодками. Поселение, по некоторым признакам некогда весьма процветающее, теперь почти захирело, хотя домики его выглядели опрятно, а встречные местные жители казались скромными и в меру любопытными. Этот берег, в давние времена заселенный мегарскими колонистами, и по сей день сохранил нечто от дорийского величавого спокойствия и основательности.
– Здесь мы, пожалуй, и остановимся на время, – сказал старый маг, и пояснил: – Поселок хоть и невелик, зато, если приглядеться, хорошо расположен. Из него открыт путь на три части света. И берег с этой стороны достаточно крут, чтобы помешать ему соперничать в торговых делах с Вифинией. Место глухое и в то же время не столь удалено от границы обоих царств.
– Но это же только захудалый и бедный рыбачий поселок, – вздохнул мальчик Кавлоний. – Давайте узнаем, дорогой учитель, хотя бы, как он называется.
И Кавлоний окликнул молодого рыбака, невдалеке копавшегося с рваной сетью:
– Эй, незнакомец, приветствую тебя! – И когда рыбак обернулся на голос, спросил: – Как прозывается это место?
И рыбак, кивнув в ответ вместо приветствия, выкрикнул только одно слово:
– Византий!
Когда Базанова подняли с холодного, мраморного пола, ему все еще было очень худо.
Кружилась голова, сильно мутило, а главное, до сих пор перед его глазами стояла череда пренеприятнейших галлюцинаций, явившихся Андрею Николаевичу внутри камня. Та самая очкастая служительница, довольно, впрочем, участливо держала его под руку.
– Пойдемте, пойдемте. Я вам капель дам и воды. Это, наверное, сердце. Из-за погоды, – утешала его экскурсионная дама.
– Да я на сердце не жалуюсь, – попробовал отговориться Базанов.
– Что вы, молодой человек! Когда станете жаловаться, уж поздно будет. Вам совершенно необходимо пройти обследование! – И дама увлекла его за собой в дежурное внутреннее помещение, где и вправду дала ему тридцать капель настойки пустырника.
Андрей Николаевич выпил сильно пахнущую микстуру не сопротивляясь (а вдруг выйдет толк?), хотя с большей радостью употребил бы для успокоения нервов чего покрепче. Но для «покрепче» ему следовало вернуться на службу, а уж у Мухи всегда найдутся в ящике стола остатки подношений от его лотерейных ходоков. И Базанов, в твердой надежде на дружескую помощь, вышел на холодную улицу. Моросил мелкий дождь, угрожавший перейти в снег, зато студеный воздух прояснил голову, и Базанову стало страшно. Нет, определенно ему следует выпить. И лучше с Мухой, иначе в одиночестве он сойдет с ума.
До его министерства идти было не далеко, но и не настолько близко, чтобы опередить скорость его тяжких размышлений. Андрей Николаевич целеустремленно шагал в сторону Ильинки, а в нем самом царили полный разброд и предательское шатание. Его мир в какие-то несчастные десятки секунд вот так просто взял да и перестал быть рациональным и научно определенным, а превратился бог весть в какую глупость. Жить в нем, нынешнем, Базанову никак не хотелось и было противно, но и поделать ничего, получалось, нельзя, разве что совершить над собой лоботомию для полного забвения собственной памяти. Сначала он, как и многие скептики до него, попытался найти разумное объяснение, вплоть до происков враждебных спецслужб и устроения тайных экспериментов над психикой рядовых обывателей. Объяснение выходило разумным и возможным, если только взять за исходную предпосылку одно невероятное предположение. Что кто-то, пусть и очень всесильный и всемогущий, потратился на дорогостояющую аппаратуру совершенно неизвестного типа, осквернил ею раритетную музейную редкость, а до этого подделал старинное письмо, и все ради того, чтобы навести галлюциногенный морок на рядового государственного служащего, безвредного, как озерный карась. Выходило слишком сложно и оттого неправильно. А правильным надлежало быть именно самому простому объяснению произошедшего. А самым простым как раз и было сказанное в письме. А тогда, стало быть, Андрей Николаевич Базанов мог взять весь свой разум вместе с научным скептицизмом и аккуратно засунуть себе в то место, кое противоположно голове. Базанову сделалось вовсе противно, до отвращения к небу, дождю, окаянному письму и самому себе.
Не заходя никуда по дороге, Андрей Николаевич, вернувшись в служебные стены, тут же и направился к Мухе. Не обращая внимания на еще двух сотрудников, разделявших кабинет с его приятелем, он почти бестактно плюхнулся в кресло с другой стороны от Мухиного стола, вытер потный лоб и застонал, как поверженный патриций на развалинах Рима: