— Не дай-то бог, заскучаете, так и программу можно посмотреть. — Расчувствовавшись, бабка откинула кружевное белое покрывало с квадратного ящика, стоявшего на небольшом допотопном сундуке. Оказалось, новенький телевизор «Шарп» со стереодинамиками. — Баню я по субботам топлю, если придет охота. При кухне и душевая имеется, колонка газовая. Еще умывальник и теплая уборная. — Последние слова бабка Матрена произнесла даже с некоторой гордостью. Видимо, теплые уборные в городке почитались за редкость.
— Благодарю сердечно, — в тон ей ответил Яромир и поинтересовался самым насущным для него обстоятельством: — Не сочтите за грубость, но сколько с меня причитается? В том числе и за уборную? — О хрустальной люстре, явно отягощавшей предполагаемую цену, он решил пока не заикаться. — Видите ли, я несколько стеснен в средствах. И временно, до первой зарплаты…
К искреннему удивлению инженера, бабка Матрена не дала ему договорить искательное оправдание до конца, опять всплеснула дебелыми руками, будто неприлично располневшая русалка, пытающаяся вынырнуть из тесного ей пруда.
— Ой, милок, не стыди меня, старую! Какие деньги?! Квартира казенная. И вообще. Для сторожа всякий готов расстараться. Не то что без мзды, а и сами рады бы приплатить. Лишь бы жил, да поживал. — От избытка нежных чувств к дорогому гостю бабка едва не растеклась слезами. — Ты отдыхай, не думай ни о чем. Коли захочешь откушать, сразу и кричи, оглянуться не успеешь, я уж принесу. Тоже задарма, не сомневайся. Хоть курочку, хоть гуся, а под Рождество и свинью зарежу.
Бабка Матрена еще что-то говорила про домашний квасок и караваи на дрожжах, Яромира же отвлек возникший за стеной неприличный звук. Будто кто-то стонал в любовном экстазе, при этом густо дышал и чмокал губами.
— Что это там у вас? — осторожно полюбопытствовал он у разглагольствующей теперь о грибах Матрены.
— Не обращай внимания, милок. Сестрица моя родная, Нюшка. Дразнится. Она до мужского пола падкая, ты уж с ней поаккуратней, — попросила бабка и вздохнула. — Молодая еще, не мне чета. Залюбит до смерти, еле ноги унесешь. Маюсь с ней, маюсь, который год. Двое нас только на свете и осталось из всей фамилии. Матрена да Анна. А фамилия наша Калабашко, — на всякий случай сообщила бабка Яромиру и удалилась, кажется, за хлебным квасом.
От нечего делать нашел дистанционный пульт, включил телевизор, развалился на двуспальной ореховой кровати, скинув на пол чудовищно грязные ботинки, стал перебирать программы. Здесь снова случился с ним бред. Какие бы комбинации кнопок, от ноля до девяносто девяти, он ни набирал, раз за разом, Яромир попадал на один и тот же канал. На экране шла война. Гражданская, после семнадцатого года. Скакали, обнажив с победным ревом шашки, оборванные мужики в буденновках со звездами, наперерез им неслись не менее оборванные статные кавалеристы в погонах, видимо белогвардейцы. Потом кадр сменялся, и вот уже у побитой снарядами заводской стены худенький поручик хриплым истеричным голосом командовал: «Пли!», и падали, как подкошенные, босые парни с хмурыми лицами. А после, наоборот, красноармейцы, в лаптях и с винтовками через плечо, тянули грубо за шиворот и пинали при этом ногами белого казачьего есаула, поминали мать и половые извращения, пока комиссар в драной кожанке не прекратил безобразие, пристрелив пленного из чудовищной величины «маузера». Потом на экране снова скакали, в массовке и по отдельности, орали и пели, стреляли, рубили, плакали, матерились, кого-то хоронили, кого-то насиловали, кого-то грабили, кого-то к чему-то призывали. Впрочем, известно кого и к чему. Кажется, на платформе окутанного парами бронепоезда промелькнула очкастая физиономия Льва Бронштейна-Троцкого. И сразу затем опять расстреливали, вешали, жгли, своих и чужих.
До Яромира не скоро дошло — кино, явно документальное и ничуточки не игровое, в черно-белом изображении, идет со стереозвуком. Да разве в те дальние годы имелась у хроникеров подобная пленка? Что звук естественный, а не накладной, у Яромира даже сомнения не возникло. Люди в окошке телевизора вовсе не притворялись в страстях и словах, речь их была по-площадному корявой, даже у большинства белогвардейцев, часто перебивавшаяся посторонними фоновыми шумами, чего при профессиональной «озвучке» случиться не могло. Чертовщина, да и только!
Выключив телевизор, Яромир отвернулся к стене. Спать ему не хотелось, но и силы вдруг оставили его. Скоро в комнату, с победным оповещением: «А вот и квасок, чудо как хорош!» слоновьей поступью вернулась бабка Матрена. Но, обманувшись видом дорогого постояльца, якобы изволившего почивать, с тихим пристуком оставила емкость с напитком и, как Яромир определил на слух, подняла со вздохом грязные его ботинки, валявшиеся на полу, прошептала что-то сочувственное и удалилась вместе с обувкой прочь.
В двадцать один ноль-ноль без пяти минут Яромир подходил к завалинке на площади Канцурова, то бишь к пресловутому плетню «жалоб и предложений». Он старательно заставлял себя не думать, вообще и ни о чем, с той самой минуты, как лег на кровать и отвернулся от окружающего его мира. Ни о гражданской войне, ни о странной бабке Матрене и ее любвеобильной сестре, ни о загадочном деятеле Канцурове, ни о градоначальнике Волгодонском, ни о «дьявольском купидоне» по прозвищу Корчмарь, ни тем более о собственном глупом согласии на сторожевую должность. Он ныне сошел бы с ума или, что еще того хуже, впал бы в недельный запой, если бы призадумался всерьез обо всем этом.
Ахмет Меркулович ждал в условленном месте, лузгал нескончаемые семечки, блестел в ночи стеклами пенсне. Силуэт его был смутен. Ибо площадь, центральная городская, ничем совершенно не освещалась, кроме устрашавшей с небес полной злобно-яркой луны, одним своим видом разогнавшей печальные облака. Подойдя поближе, Яромир все же обратил внимание, что городской голова сменил свое дневное нелепое одеяние на еще менее подходящее. Теперь на Волгодонском красовался долгополый, кажется ярко-красный, суконный кафтан с широкими рукавами, отороченными серебрящимся в лунном свете гладким мехом, вместо треуха председательское чело венчала высоченная боярская шапка, ноги мэра, однако, были дисгармонично обуты в лаковые бальные туфли цвета черной икры. Еще на перевязи, обшитой гарусной лентой, у Волгодонского висел через плечо небольшой барабан, а на шее — массивная стальная цепь с грубой бляхой, на бляхе выведены фосфоресцирующей краской крупные цифры — «001».
— Вот и вы, батенька! Добрый вечер, добрый вечер! — суетливым воробушком зачирикал мэр и кинулся жать Яромиру руку так, будто до этого момента они год как не виделись. — Пойдемте, поскорее. Смена не ждет. А мне еще надо многое вам показать. Да, многое!
— Какая смена? И где не ждет? — насупившись, спросил Яромир. Спешка ему показалась сейчас неуместной, он с трудом погасил вспыхнувшее было в нем раздражение против неугомонного председателя.
— Как же-с, как же-с, — с излишними словоерсами заюлил перед ним Ахмет Меркулович, от избытка чувств он крутанулся на каблуках, притопнул ногой и пояснил: — Первый рабочий день, то есть ночь. Ваша смена. В двадцать два ноль-ноль. Ежедневно. А до завода еще дойти надо. Путь, конечно, близкий, так ведь с непривычки!