— И все же. Каков ваш ответ? — несколько смущенно, но и настойчиво повторил господин сторож.
— Да. Разумеется, да! — в сердцах резко бросил ему Митенька, машинально поднес к пересохшим в волнении губам пустой стакан. Ничего оттуда не перелилось, Ермолаев-Белецкий мрачно чертыхнулся, потянулся к портвейну: — Не вздумайте вообразить за мной души прекрасный порыв! И вообще. За всю мою жизнь я не смог возбудить в себе ненависти ни к одному человеческому существу. Вам же удалось вызвать ныне во мне это заповедное переживание. За что век вам буду впредь обязан! — не без сарказма воскликнул почтмейстер, наливая себе из бутылки так, чтобы краев не было видно.
Яромир счел за лучшее немедленно убраться восвояси, пока Ермолаев-Белецкий не передумал:
— Тогда, Дмитрий Федорович, буду ожидать вас у муниципальной оранжереи ровно в девять часов вечера. За сим позвольте откланяться, — и в самом деле склонил голову.
Из настроений, высказанных Ермолаевым-Белецким, господин сторож ничего не понял. Особенно, за что вдруг почтмейстер, в чьих привычках не наблюдалось разбрасывание сильными чувствами, столь стремительно его возненавидел. Но главное было достигнуто — Митенька согласился и, если неожиданного не произойдет, станет дожидаться господина сторожа сегодняшним вечером у погибающей в снегах оранжереи.
Черная гранитная арка вставала в свете набухающей злобой луны, как не ведающий жалости пограничный страж на входе в ирреальный, полный жутких воплощений мир беспомощных человеческих снов. Всю дорогу, пока ковыляли среди мерцавших зеркальной пылью сугробов, Ермолаев-Белецкий молчал. И лишь достигнув зияющего мертвого провала арки, почтмейстер впервые заговорил. Впрочем, не с господином сторожем, а скорее с гранитом и его подругой луной, с гнойной свирепостью низко нависшей над их головами.
— «Кирпичный завод», — прочитал он надпись и спросил: — Вот так просто?
Гранитная арка и лунный лик остались безмолвно равнодушными. Кажется, Митеньку это несколько обескуражило.
— Так просто, — ответил вместо них Яромир, хотя его и не спрашивали. — Здесь все просто. Все. Кроме смерти.
— Неудивительно, — буркнул в усы почтмейстер, таким образом как бы давая понять Яромиру, что еще помнит о его существовании. Лед не был сломан, но в его толще явно возникла некая трещина.
Если бы только Яромир мог знать причину! Вдвоем, плечом к плечу, вступили они на заводской двор. Не нарочно, а так вышло — словно бы парящая в ночном безжизненном воздухе строгая гранитная арка, разрезающая пространство небес подобно занесенному ятагану, заставила их держаться тепла друг друга.
В подсобке было светло и как-то по-обывательски уютно, Царь Обезьян дрых безмятежно на кровати, из-под которой высовывался толстый, в человечью руку, рыжий тигриный хвост, чуть вздрагивавший пушистым с кисточкой кончиком. На неубранном полу рассыпаны были во множестве смятые конфетные фантики, валялась пара дочиста обглоданных костей и зачем-то привязанный за веревку игрушечный зеленый заяц с пестрым, в горошек бантом. «Не иначе как Хануман смастерил кошачьему сыну на потеху», — подумалось со смешком Яромиру, немедленно игривое воображение нарисовало ему чудную картину, как огромная полосатая тигра подпрыгивает за дразнилкой, урча от удовольствия.
— Вставайте, Царь, вас ждут великие дела! — крикнул господин сторож из озорства Хануману прямо в ухо и быстро отскочил в сторону, зная его коварный нрав. — Точнее, перемены, — несколько поскучнев лицом, добавил он.
Царь Обезьян тотчас взвился над подушками, будто и не спал ни секундочки, а только притворялся нарочно. Одновременно под кроватью вспыхнули два любопытных желтых глаза, а хвост, напротив, втянулся внутрь.
— Стесняется, — прокомментировал поведение тигры Хануман. — Поскольку ты явился не один, с тобой пришел наш новый властелин. — Царь Обезьян глумливо поклонился в сторону почтмейстера. Но тут же капризно обратился к господину заводскому сторожу: — Молоко принес?
— Принес. Опять козье. — И Яромир, заметив недовольное выражение обезьянего лица, задал давно интересовавший его вопрос, до которого за все время его пребывания в должности дело отчего-то так и не дошло: — На кой тебе сдался этот «пармалат»? Гадость порошковая и больше ничего.
— Нравится, — коротко бросил ему Хануман и состроил невообразимую гримасу, это уже в адрес Ермолаева-Белецкого.
— Что нравится? — с некоторой долей насмешки попросил уточнения Яромир.
— Название нравится. — Хануман, подпрыгнув на перине, сделал двойное сальто в воздухе. — Кто суть свою словесностью питает, тот страсть мою изрядно понимает. — И заговорщицки подмигнул почтмейстеру.
Митенька на удивление нисколько не обиделся, напротив, вежливо ответил:
— Да, понимаю. И думаю, мы с вами найдем общий язык.
Не откладывая дела в долгий ящик, Яромир приступил к показу своих бывших владений, попутно и ненавязчиво давая Ермолаеву-Белецкому нужные инструкции:
— Подметать бы хорошо — ладно, дважды в неделю. Охламоны мои, знай только мусорят, а за собой убрать ни-ни! Тигру кормить не надо, то Хануманова забота. Да и Царю доставляйте исключительно молоко, или лакомства какие, последнее — по состоянию душевного приятельства. Я понимаю, Дмитрий Федорович, у вас своя работа. Но хотя бы через день, хотя бы на часок. И еще…
К этому моменту все четверо вышли на двор. Впереди почтмейстер с суетящимся подле Яромиром, позади Хануман, а уж за ним урчащий тигр, которого непоседливый Царь Обезьян ни на минуту не переставал дразнить зеленым зайцем на веревке. Однако полосатику это вроде было приятно.
— Так вот, Дмитрий Федорович. Не могли бы вы изредка заходить в помещение цеха? Не бойтесь, сейчас там все мертво. Но немного времени постоять внутри не помешает.
— Для какой цели, позвольте осведомиться? — хмуро вопросил Ермолаев-Белецкий.
— Не знаю, — честно признался ему Яромир. — Но есть у меня подозрение, основанное на голой и не объяснимой разумно интуиции. Что именно ваше присутствие может замедлить наступление хаоса и пресловутый ноль станет пожирать город не так быстро. А любой выигрыш во времени для нас бесценен.
— О-о! — протянул недобро Митенька. И добавил нечто, не совсем понятное господину сторожу: — Вы хотите, чтобы я подобно Иисусу Навину сказал: «Стой солнце над Иерихоном, а луна над долиной Аиаланской!» Что же, согласен. Если уж отважился на замещение, на это и подавно.
— Тогда примите! — Яромир проворно полез за пазуху, извлек оттуда «лукавую грамоту», все еще прикрепленную к гарусной перевязи. — Может, сгодится на что. Она почти нежива. Но какой-то звук пока дает. Хотя и не в силах вернуть порядок.
— Да. Scapa dissoluta, — вздохнул Ермолаев-Белецкий. — Это латинское выражение. В переводе означает «развязанная метла». Когда целостность чего-то нарушена и единое распадается на отдельные части.
Яромир промолчал. Для него теперь наступал с решительной, роковой неотвратимостью самый тяжкий час. Час его прощания. Временного или вечного, было неизвестно, но, по крайней мере, Ханумана он должен обнять со всей сердечной болью, так, как если никогда уже не вернется.