— Друг… друг… — только и смог он произнести, разводя обе руки широко в стороны, из глаз его хотели было хлынуть потоки слез, но мощная трагическая сила не пустила их изнутри. Ни к чему сейчас бабий плач. Это правда. — Друг…
Хануман, как ручная цирковая обезьянка, повис, обвив лапками его шею. Царь Обезьян словно бы уменьшился в размерах, а может, печаль его тоже была неподдельна и оттого заставила съежиться душу и тело. Полосатая тигра внизу жалобно терлась о ноги господина сторожа, который с этого мгновения уже не являлся таковым.
— Друг… — Спазм перехватил горло, но Яромир сумел выдавить слова: — Как же мало мы говорили. Я так почти ничего и не узнал ни о тебе, ни о твоей удивительной стране, но я мечтал. Однажды мы вместе побываем в граде Девяти Рек. Я — как твой гость, а ты — как мой добрый хозяин. Мы поменяемся местами. И никто не посмеет нас тронуть на нашем пути или остановить… Видно, не судьба.
Хануман отпустил его шею, отступил торжественно на шаг.
— Клянусь, коль сможешь свет вернуть, мы вместе совершим тот путь. А ныне в дар мечте твоей прочту стихи страны морей. Где вырос я и рожден был, чей аромат не позабыл. — Хануман принял позу, полную достоинства, одернул короткую леопардовую юбчонку и громко объявил: — Об острове Аолайго — предок У Чэн-Энь, шестнадцатый век:
Внизу кипучий бег потоков горных,
В пещерах дивных — вечный плеск воды.
Здесь скачут стаи обезьян проворных,
Сжимая в лапах спелые плоды.
А в сумерках выходит тигр рычащий,
Внушая ужас задремавшей чаще.
— Великолепно, — будто эхо его последних слов, отозвался Яромир. — Друг… так все и будет…
Они уже покидали прочь заводской двор, Яромир и Ермолаев-Белецкий вот-вот должны были ступить обратно под гранитную, впитавшую масляный лунный свет арку, когда Царь Обезьян тихо молвил им вслед:
— Амитофо! — и дунул на раскрытую ладонь.
Инженер обернулся к нему на прощание в последний раз.
На площади было людно. Несмотря на сильно раннее утро. Водитель Николай разогревал машину, проверял настройку зеркал, то и дело прикладывался ухом к капоту, слушая двигатель. Будто авиамеханик, готовивший трансконтинентальный лайнер к заоблачному полету.
С обеими сестрами Калабашко инженер еще прежде простился у калитки, запретив себя провожать. Нюшка прорыдала всю ночь, не дав любимому сомкнуть усталых глаз, то бурно проявляя сквозь слезы свою страсть, то предаваясь старорусскому отчаянию «на кого ж ты нас покидаешь?». Яромир верил ее слезам. А почему бы и нет? Распутное тело это одно, а жаждущее чистой любви сердце совершенно другое. Он наобещал Нюше непременно вернуться, и даже привезти в подарок настоящую накидку из меха норки. Он мог бы заодно пообещать золотые горы, все равно ничто не имело теперь значения. Впрочем, Нюша поняла правильно, и от этого рыдала еще горше. Бабка Матрена, та не плакала, но, провожая его на рассвете, остановилась скорбно у калитки, трижды перекрестила инженера и словно в успокоение сообщила, что непременно завтра же откроет «Эрмитаж». Напоследок неловко засунула ему в карман небольшую пачку заветного целительного чая.
У декоративного плетня стоял грустный Эдмунд Натанович, все в том же несезонном пальтишке, в руках у него был небольшой прозрачный пакет. Он, казалось, ждал, что Яромир заметит его и первый подойдет. Так и произошло.
— Прощайте, Эдмунд Натанович, хороший мой. А может, до свидания. Как выйдет. — Яромир протянул ему для пожатия руку.
— До свидания, — вздохнул Большой Крыс. Потом, несколько засмущавшись, передал инженеру пакет. — Вот возьмите. Сам сделал, специально для вас.
Яромир поблагодарил, заглянул внутрь, чтобы рассмотреть содержимое. Одно из архитектурных самодельных страшилищ, собранное из щепок и кусочков цветного картона, памятное изображение домика бабки Матрены, даже с верандой и флюгером. — Он бережно свернул пакет, понимая, что именно сейчас получил один из самых ценных подарков в своей недолгой и нелепой жизни.
Здесь были многие, знакомые близко и не слишком. Нетерпеливо переминался с ноги на ногу Гаврилюк, будто бы стыдился глядеть прямо на Яромира и оттого то и дело дергал дружка своего Евграфа Павловича ненужными вопросами. Авдотья и «гуслицкий разбойник» Василий подошли одними из первых, но в толпе оказались позади, как если бы отбывали обязательную повинность. Лука Раблезианович, тот копошился у водительской кабины, укладывал под сиденье аккуратно обернутые сухим сеном водочные бутылки. В дорогу. Ему помогал Фима Степанчиков, рассовывал по углам бумажные свертки с бутербродами и пирогами.
Яромир принимал прощальные напутствия, кого-то благодарил, кого-то просил не оставить вниманием Нюшку и бабку Матрену, долго целовался с дворником Мефодием Платоновичем, который грозно обещал смотреть в оба и не пущать. Из-за угла почты, будто бы в ответ на его уверения, выглядывали воровато наглые, жадные физиономии «приблудных» Гервасия и народника Емельяна.
Сегодня инженер был при полном параде. В роскошном выходном костюме, в лучших ботинках «в дырочку», хотя и мерз на снегу, но ничего, потерпит. В городе ему необходим будет солидный вид. Внутренний карман пиджака тяжко тянул его книзу — еще бы, целая пачка купюр, по пять тысяч рублей, накопления за недолгую сторожевую службу. Да и не на что было тратиться особенно в городе Дорог. Зато в пути, дальнем и непредсказуемом, пригодится.
Когда уже садился в машину, устраиваясь поудобнее на скользком сиденье, к нему подбежал запыхавшийся портной Мурза Хамраев.
— На, багатур, возьми! Всю ночь шил! — протянул на вытянутой руке роскошнейшее кашемировое пальто нежного сиреневого цвета. — Бесплатно!
— Да ты что, Мурза! В обычном мире уж лето! — отнекивался в неловкости Яромир. — До окраины доехать и куртки хватит!
— Возьми! Сейчас лето, а назавтра еще неизвестно, — пророчески предупредил его Басурманин. — Иначе мне обида выйдет!
— Спасибо тебе на добром слове! Вернусь — с меня можжевеловка. Или французский коньяк, на выбор, — расчувствовавшись, обнялся с ним Яромир.
— Ты сначала вернись, — едва слышно ответил ему Басурман.
— Вернусь. Не сомневайся. Буду жив — вернусь, — пообещал Яромир и собирался уже захлопнуть за собой дверь кабины, как вдруг вспомнил нечто важное и крикнул в спину удаляющемуся портному Хамраеву:
— Постой, Мурза! Давно хотел спросить, но не решался. Ты кто такой будешь? Самому мне догадаться не вышло.
— Кто буду? История. Ваша история буду! — крикнул ему в ответ Басурманин, сорвал с себя медвежью шапку, явив народу бритую наголо сверкающую макушку, помахал головным убором на прощание.
— Ну да. История. Та самая, которая. Ни слова, ни полслова не соврет. Как в песне, — отчетливо произнес вслед ему Яромир. После чего окончательно захлопнул дверь кабины: — Поехали, Николай. Пора.
Молоковоз стронулся с места. Очень скоро прямая, как честь пионера, дорога донесла их до городской окраины, и затем дальше, дальше! К месту, где у обочины, кокетливо покосившись набок, приткнулась пивная «Любушка». На пороге ее, приосанившись, стоял собственной персоной Костик-Корчмарь, было видно: демонический бармен, уже осведомленный, нарочно вышел проводить. Когда фыркающая дешевым дизелем машина поравнялась с его стройной, линейной фигурой, Костик замахал приветственно-прощально вафельным, ослепительно белым полотенцем. И в этот момент Яромира будто дернул нечистый. А может, наоборот, шаловливый гений-хранитель. Инженер порывисто вытянул в приоткрытое окно руку, отогнул средний палец строго вверх от плотно сжатого кулака, и оторопело-изумленному взору Корчмаря был явлен неописуемо непристойный в данных обстоятельствах жест. Как говорится, без комментариев. Белое полотенце в порыве ветра улетело прочь, а бармен-купидон застыл на крылечке своего заведения с настежь открытым ртом.