– Кашель действительно плохой, – сказала она. – Могу я чем-нибудь помочь? Может быть, сходить за покупками?
Я отказался, желая поскорее избавиться от нее. Она поднялась и добавила, направляясь к двери:
– И поблагодарите Кристофера за милое стихотворение, которое он написал для меня на Рождество.
– Он написал для вас стихотворение?
– Да. Скажите ему, что мне очень жаль уезжать не попрощавшись с ним. Скажите, что мне приходится оставлять здесь много нужных вещей, но его стихотворение я возьму с собой.
Было приятно услышать, что мой сын сделал что-то правильное. Но какая-то часть меня ощутила укол ревности. Это правда, хотя звучит, конечно, нелепо.
Мне Кристофер подарил на Рождество крупный кусок лавы. Мы тогда все по очереди разворачивали подарки, найденные под елкой.
– Вот, папа, – сказал он и принес мне сверток неправильной формы, упакованный в жатую бумагу. – Это тебе!
Скотч не выдержал, и не успел я развязать ленточку, как бумага разъехалась и содержимое с грохотом вывалилось на ковер. Хорошо не на ногу. Я нагнулся за подарком и обнаружил, что к камню приклеена улыбка из морской раковины, лохматые брови из ершиков для курительной трубки и маленькие красные камешки-глаза.
– О, так это человек, – сказал я, узнав один из школьных проектов мисс Бриз. – Спасибо, Кристофер.
– Это не просто человек, – возразил он. – Посмотри внимательно!
– Он очень хороший, – согласился я. – Мистер Лавовая Голова.
Но этого Кристоферу было мало. Он продолжал вертеться рядом со мной, упрашивая взглянуть повнимательнее. Похоже, я должен был заметить еще что-то, но понятия не имел, куда он клонит. Я видел в подарке только детскую поделку со школьных уроков труда. Или, если напрячь воображение, грубый тотем. Может быть, это идол отсталой религии какого-то недокормленного и выродившегося народа, который проводит свои дни, долбая друг друга по голове каменными головами, – конечно, в свободное от поклонения им время. Откуда мне знать?
– Ну? Неужели не видишь? – настаивал Кристофер.
Я прочистил горло и, изображая удовольствие от подарка, поднял его над головой, чтобы все могли полюбоваться.
– Чудесно, не правда ли?
Кристофер прикусил губу, немного поколебался и наконец выпалил:
– Это же ты!
Все засмеялись, но Кристофер не обращал внимания.
– Я?
– Ну да… посмотри на форму! На нос! А это видишь? Я перебрал целую кучу камней, пока не нашел этот. Видишь?
– Ну да, пожалуй, – солгал я.
Ну хорошо: может быть, мне не хватает художественного видения. Но если бы Кристофер написал для меня стихотворение, я, вероятно, сумел бы разобраться в словах. Такой подарок не вышел бы за пределы моего понимания.
Я спросил мисс Бриз:
– Куда же вы едете? Что мне сказать Кристоферу? Почему такая внезапность?
По ее ответу мне показалось, что мой вопрос был слишком откровенным и прямолинейным; пожалуй, ее ответ предназначался только ему, не мне.
– Один очень близкий мой друг болен, и не похоже, что его состояние улучшится. Я хочу быть рядом, когда он умрет.
– О-о, мне очень жаль это слышать. Это кто-нибудь дома, в Англии? В Уэльсе?
– На Тенерифе, – ответила она.
– Простите?
Конечно, я слышал это название, но сразу в мозгу не возникло никаких ассоциаций. Она объяснила, что это один из Канарских островов. Этот ее «близкий друг» занимался там бизнесом. Пятнадцать лет назад он открыл собственное дело. (Мисс Бриз сдвинула сумочку на руке и как-то сразу оживилась – было заметно, что ей хочется поговорить о нем.) Я спросил, какого рода бизнесом занимается его друг, и она чуть тряхнула головой:
– У него спортивный бар.
Я рассмеялся. Не потому, что она сказала что-то откровенно смешное, – в конце концов, мне скорее следовало выразить ей соболезнования, – но слишком уж неожиданным оказался ее ответ, да и говорила она весьма игриво. Может быть, мне не хватает воображения, но представить себе мисс Бриз в спортивном баре я был не в состоянии. К счастью, она тоже рассмеялась высоким девчоночьим смехом, прозвучавшим столь же неожиданно и почти театрально. Я захохотал еще сильнее, но тут меня скрутил приступ кашля. Я кашлял с хрипом, глубоко, где-то в бронхах, кашлял и никак не мог остановиться; пришлось сесть. На мисс Бриз тоже подействовал контраст между ее хихиканьем и теми хриплыми звуками, что издавал я. Она нервно сжимала перед собой сумочку и продолжала смеяться: «Хи-хи-хи». Это чуть не доконало меня. Грудь страшно болела… Неужели права старая поговорка? Неужели можно умереть от смеха?
– Простите! – удалось наконец выговорить мне.
– Нет, это вы простите. Хи-хи.
Она расчистила один из стульев от бумаг и села рядом со мной. В конце концов мне удалось восстановить дыхание, и она спросила, как я себя чувствую.
– Все в порядке, конечно. Просто меня немного занесло. А вы как? Как вы будете себя чувствовать на Тенерифе?
В этот момент наши отношения как-то изменились. Исчезла официальность. Может быть, потому, что она знала: после отъезда ей уже не придется общаться со мной в профессиональном качестве. И может быть, хотя она была храброй женщиной (мне скоро предстояло узнать, насколько храброй), ей вот-вот предстояло в одиночку отправиться навстречу новым приключениям. Ей больше не с кем было поговорить о себе и о своих планах. Чуть подумав, она решила доверить мне свою историю. Незаконченный рапорт валялся в соседней комнате; муравьи бежали по своим делам. Но ее рассказу предстояло стать частью моей жизни.
* * *
Казалось, эмоции переполняли ее и требовали немедленного выражения.
– Наверное, мою историю следует называть историей любви, мистер Янг. Не знаю, как вы относитесь к любовным историям…
Я откинулся на подушки:
– О, я их обожаю.
– Да что вы говорите! – Она улыбнулась мне, напомнив при этом игрока в покер с хорошими картами на руках в тот момент, когда ставки уже сделаны и время блефа миновало. «Не важно, что вы говорите или думаете, – казалось, говорила ее улыбка, – потому что у меня есть это». – Я знаю Реджи с семи лет. Мы оба с ним дети миссионеров. Конгрегационалистов. Я практически не помню времени, когда не была знакома с Реджи. Дело было на Тайване, мы часто вместе кормили карпов. Тайвань – чудесное место. Конечно, мы были детьми и ничего не понимали в тревогах наших родителей. Там были какие-то проблемы с местными властями, и нас с Реджи отправили учиться домой, в Англию. Мы встречались в основном на каникулах, которые проводили в Уэссексе у достопочтенного Тренета – отошедшего от дел вдовца-миссионера, много лет еще до революции проработавшего в Китае. Я помню, у него был старинный – несколько сотен лет – лаковый слуховой рожок с китайскими миниатюрами. Он вообще много коллекционировал, и его дом больше походил на музей. Несмотря на строгий запрет, мы часто брали рожок с полки и играли с ним. Как ни поразительно, эта штука действительно работала. Можно было сказать что-нибудь в гостиной и услышать в другом конце дома. Иногда, играя со слуховым рожком, мы шептали в него такие вещи, за которые родители не погладили бы нас по головке, и мы это знали. – Она опять улыбнулась мне улыбкой игрока, абсолютно уверенного в выигрыше. – После Тайваня мои отец с матерью получили назначение в Боливию. Родители Реджи решили поехать в Бразилию. Когда мне исполнилось четырнадцать лет, я покинула Англию и одна поехала в Боливию к родителям. Реджи тоже должен был присоединиться к своим родителям в Бразилии – по крайней мере, так планировалось, – но его мать заболела и вернулась в Англию для лечения, когда он был еще в Уэссексе. Она умерла в Англии, и Реджи пришлось самому хоронить ее. Он был всего на год старше меня. Это было для него ужасным потрясением. А потом… знаете, что Реджи сделал потом?