Вслушиваясь в голос Уэса, Лизбет выпрямилась в кресле и принялась раскручивать телефонный шнур как скакалку. Судя по паузе на другом конце линии, Уэс, похоже, был готов пойти на уступки. «Мы будем вашими должниками», — сказал он, словно прочитав ее мысли. Лизбет прекратила раскручивать телефонный шнур. Незыблемое правило номер четыре: торгуются только те, кому есть что скрывать. Незыблемое правило номер пять: и конъюнктурщики.
«Дадите мне десять минут поболтать с Мэннингом наедине во время этого сюрприз-торжества», — сказала она, зная, что, как всякий хороший публицист-рекламщик, он урежет это время ровно наполовину.
«Пять минут, больше он не усидит на одном месте».
«Договорились», — ответила она и начала рыться в толстой стопке пригласительных билетов, сложенных на уголке письменного стола. Так, премьера концерта в опере. Ежегодный рыболовный базар в клубе «Парусник». Крещение ребенка у Бидонов. Оно должно быть где-то здесь…
«Так как там насчет моего завтрака с Дрейделем?» — спросил Уэс.
Все еще перебирая стопку приглашений, Лизбет краем уха невнимательно слушала запись. «Завтрака? Бросьте, Уэс… Неужели кому-то может быть интересно, о чем шепчутся с утра два бывших сотрудника Белого дома? Можете считать эту историю официально закрытой».
Сюрприз-торжество Мэннинга — и обещанные ей пять минут — должны были состояться, по крайней мере, через месяц, не раньше. Но ведь это вовсе не означало, что до той поры она должна сидеть сложа руки и оставаться в стороне. Особенно с учетом того, что можно и другим способом оказаться в числе действующих лиц. Бросив трубку телефона на рычаг, Лизбет окинула взглядом рассыпавшуюся кучку приглашений. Прием в Обществе борьбы с лейкемией, Историческом обществе, Обществе содействия кнессету, [15] Обществе «Палм-Бич Сосайету», Обществе Возрождения, Обществе Алексиса де Тукевилля… и наконец… вот оно…
Лизбет выдернула прямоугольную карточку из середины пачки. Подобно прочим, дизайн ее был простым и строгим, печать — ясной и понятной. И на конверте стояло ее имя. Но на карточке кремового цвета, надписанной каллиграфическими завитушками, значилось и кое-что еще: «Вечер с президентом Лейландом Ф. Мэннингом. Благотворительная акция в пользу Фонда борьбы с фиброзно-кистозной дегенерацией». Сегодня вечером.
Собственно, она ничего не имела против того, что Уэс и Дрейдель пытались сбить ее со следа. Как и против того, что они лгали относительно так называемой неожиданной вечеринки по поводу дня рождения Мэннинга. Но раз Уэс просил ее забыть об этой истории… Незыблемое правило номер шесть: в колонке светских сплетен упоминались только два вида людей — те, кто хотел там оказаться, и те, кто не желал этого. Уэс только что отнес себя к последним. И вне всякого сомнения, те, кто не хотел попасть в светскую хронику, представляли для нее намного больший интерес.
Подняв трубку телефона, Лизбет набрала номер, указанный в приглашении.
— Клэр Танц слушает, — ответила пожилая женщина.
— Здравствуйте, Клэр, это Лизбет Додсон из «Светской хроники». Я надеюсь, еще не поздно ответить на приглашение…
— На сегодняшний вечер? Нет, нет… мы с таким удовольствием читаем вас каждый день, — с преувеличенным восторгом откликнулась женщина. — О, я непременно должна позвонить в офис президента и передать им, что вы будете…
— Можете не беспокоиться, — ответила Лизбет. — Я только что разговаривала с ними. Они с нетерпением ожидают моего приезда.
Три с половиной минуты, — сказал себе Нико, глядя, как под его окном из небьющегося стекла, расположенным на втором этаже, серая «акура» пробирается сквозь снегопад по служебной дороге. Закатав рукав выцветшей коричневой толстовки, он смотрел на секундную стрелку на часах, считая про себя. Одна минута… две… три… Нико закрыл глаза и стал молиться. Голова его склонилась шестнадцать раз. Три с половиной… Медленно раскачиваясь взад и вперед, он открыл глаза и повернулся к двери своей комнаты. Дверь не открылась.
Примостившись на краешке ржавого радиатора отопления под окном, Нико продолжал медленно раскачиваться, снова вернувшись к созерцанию падающего снега за окном и осторожно трогая первую струну своей обшарпанной кленовой скрипки. На струнодержателе была выполнена инкрустация в виде цветка клевера с четырьмя лепестками, но Нико намного сильнее интересовало то, как строго и прекрасно струны скрипки пересекали мостик эбенового дерева, переходя в гриф инструмента. Когда его только перевели в клинику Святой Елизаветы, первые две недели он просидел на одном месте, глядя в окно. Естественно, врачам это не понравилось — они назвали его поведение «антисоциальным и эскапистским».
Их мнение только усугубилось, когда они обнаружили, какой вид открывается из окна Нико. Справа возвышалось облупленное кирпичное здание с военным крестом на крыше («слишком символичное напоминание о его военном прошлом»). Слева тянулись берега Анакостия-ривер («здесь вообще не на что смотреть»). А вдалеке, на самом краю больничной территории, раскинулось кладбище с сотнями могильных плит тех, кто умер здесь в период с Гражданской и до Первой мировой войны, когда пациентов, солдат и моряков, еще хоронили неподалеку («никогда не следует зацикливаться на смерти»). Тем не менее, когда Нико как-то сказал медицинской сестре, что кизиловое дерево под окном напоминает ему о родном доме в Висконсине, где мать играла на виолончели, а ветки дерева, казалось, раскачивались в такт музыке, врачи не только пошли на попятный, но и нашли кого-то, кто подарил ему скрипку с клеверной инкрустацией («позитивные воспоминания следует всячески поощрять»). Но Нико понял, что это было знамение. То, о чем Господь написал в Книге. И Господь послал ему их. Скрипичную Троицу.
Восемь лет спустя Нико все еще жил в той же самой комнате, в окружении все той же небольшой кровати, той же самой прикроватной тумбочки и того же самого крашеного комода с зеркалом, в котором лежали его Библия и красные стеклянные четки.
Но было еще кое-что, о чем Нико не говорил никогда и никому. Кизиловое дерево и впрямь напоминало ему о родном доме и матери, но гораздо больше его занимала разбитая и заброшенная служебная дорога, которая проходила прямо под его окном и вела дальше, через всю территорию клиники, заканчиваясь на парковочной площадке перед главным входом в павильон Джона Говарда. Дерево было знамением — крест, на котором распяли Христа, был из кизила, — но дорога… эта дорога должна была стать путем его спасения. В глубине души Нико знал это. Он верил в это всем сердцем. Он знал это с самого первого дня, когда увидел дорогу, поросшую травой и сорняками, с трещинами и ухабами в изношенном асфальтовом покрытии. С каждым годом ее поверхность сужалась и отступала под натиском травы. Совсем как чудовище, думал Нико. Чудовище, которое сидит внутри. Как те чудовища, которые убили его мать.
Он не хотел нажимать на курок. Поначалу не хотел, во всяком случае. Не хотел даже тогда, когда Троица напомнила ему о грехе отца. Но когда он увидел доказательство — страницу журнала доставки из больницы…