И им предстояло жить в браке?
Господи, что такого она сказала?
Ни жива ни мертва она стояла на месте, слишком испуганная, чтобы бежать, и слишком потрясенная, чтобы остаться.
Он поднял голову. Господи, зачем мучить такое прелестное создание? И прошелся ледяным взглядом по ее лицу, от этого кровь в ее жилах заледенела.
– Сколько тебе было, Гвин, когда ты поселилась в «Гнезде»? – спросил он тихо и провел кончиком пальца по ее обнаженной ключице. От его рассчитанной сдержанности ей стадо еще хуже. Не было ничего более тревожного, чем эта нарочитая ласка. То, что он мог обуздать свою ярость и говорить спокойно, свидетельствовало о таком самообладании и воле, что ей стало страшно. Но все ее внимание было сосредоточено на его мощном указательном пальце, которым он поглаживал ее шею.
– Мне было два года, Гриффин, – сказала она приглушенным голосом.
Теперь его рука лежала на ее затылке, держа прелестную голову в нежном плену.
– А мне, Гвиневра, было восемь, когда я покинул свой дом. И я ничего не забыл, никакой малости. Как и тебя.
Его пальцы скользнули вниз и отпустили ее:
– Ступай.
– Что?
– Иди. Иди в свою комнату.
– Но у меня нет ком…
– В солар. Иди.
– Что, дьявол побери…
– Не говори так, – предостерег Гриффин, и его глаза снова опасно блеснули. Он указал на дверь: – Иди. Сейчас же. Пока это безопасно.
Она нерешительно попятилась. За ее спиной его рука обхватила холодное железо дверной ручки, повернула ее и открыла дверь. Дверь распахнулась так быстро, что Гвиневра сделала большой шаг, чтобы обрести равновесие и выпрямиться.
Что с ним происходило? Что происходило с ней? Что происходило с ними обоими?
Прежде чем повернуться и уйти, она мельком снова увидела Гриффина. Он стоял, опустив голову, уставившись в пол, и его кулаки молча сжимались и разжимались в неведомом ей приступе глубокого страдания.
Ночь как-то загадочно светилась, казалась зеленовато-черной, а сновавшие по небу облака своей ослепительной белизной контрастировали интенсивной окраской всего остального и спешили скрыться в безопасной гавани.
Несмотря на яростный ветер, Гвин не стала закрывать ставни. Огонь в жаровне был слабым. Ей хотелось прогуляться по крепостному валу. Она постоянно так поступала, когда ее мучило беспокойство и она не могла заснуть.
Приняв решение, она встала, стараясь не производить ни малейшего шума и дыша медленно и размеренно. Она выглянула в окно посмотреть на ветер, но узкое окно не позволяло видеть всего, а слезы уже жгли веки и грозили пролиться.
– Пойдем.
Это слово прозвучало как раскат грома. Как могло быть в этом голосе столько жара, пока она пыталась угадать, что ее ждет, если она взглянет на него?
Она обернулась. Ее юбки закружились вокруг лодыжек, а потом покорно легли волнами. Его глаза горели так, что способны были прожечь дорожку в темной комнате.
– Милорд?
– Вернись.
Она без возражений прошла к нему через комнату, ступая намеренно медленно, и, приблизившись к затененной фигуре, остановилась.
– Мы не причиняем друг другу ничего, кроме неприятностей, – сказала она.
Он кивнул темноволосой головой:
– Верно. Ничего, кроме неприятностей.
– И все-таки ты предпочитаешь, чтобы я была с тобой?
– Предпочитаю.
Она остановилась лицом к нему и ощутила жар, распространяющийся вдоль всей ее спины, и чувствовала этот жар все время, пока они спускались по лестнице мимо фонарей, укрепленных в выемках стен, и пока молча шли по холодным каменным коридорам и комнатам лорда.
Он закрыл за ними дверь, и глухой стук показался ей угрожающим. Но Гриффин не одарил ее ни одним взглядом. Он отвернулся и принялся раздеваться, все еще не говоря ни слова.
Гвин подошла к окну и раздвинула ставни как раз в тот момент, когда зубчатый зигзаг молнии прорезал грозовое небо и затем наступила полная темнота. В окно пахнуло холодным ветром. С ним в комнату ворвались запахи окружающего мира: запах двора и амбаров, сладкий и тонкий аромат умирающей на лугах травы.
Она обернулась. Он был обнажен. Тело его было сплошной массой мускулов. В комнате горела всего одна свеча, и под ветром ее пламя затеяло дикую пляску.
– Ступай в постель.
Она не двинулась с места, и он заговорил снова. Слова ему давались с трудом и падали на нее тяжело:
– Я не трону тебя.
Он лег, не произнеся больше ни слова. Единственным звуком, нарушавшим тишину комнаты, был стон ветра.
Прошел час, возможно, больше или меньше, прежде чем она наконец свернулась в постели клубочком рядом с ним и впала в сон без сновидений.
Когда Гриффин проснулся, было еще темно. Лежа в постели, он мысленным взором окидывал комнату. Он был дома, и все было так, как он мечтал. Однако он ощущал пустоту, и это было странно и обескураживало.
Он вдруг ясно осознал простую истину: до сих пор ему недоставало в жизни стабильности и упорядоченности, и именно такой человек, как Гвиневра, обладающая умом и здравым смыслом, могла дать ему исцеление и помощь.
Она будто читала его мысли, потому что пошевелилась рядом с ним, пробормотала что-то и снова затихла.
Он смотрел на нее, разметавшуюся под одеял’Ами из мехов, в платье, сбившемся и собравшемся в складки вокруг бедер. Несколько прядей выбились из прически и обрамляли ее лицо, покоящееся на подушке. Они походили на извилистые темные дороги, сбегающие вниз с холма. Она снова пошевелилась, выпростала руку из-под одеяла. Ее рука легла на его грудь, но она не проснулась. На мгновение ее голова оказалась у него на груди, потом соскользнула на меха.
Что ему было делать? Гвиневра была слишком женщиной для того, чтобы этот брак смог стать спокойным и предсказуемым, но дело даже не в этом. Вся сложность заключалась в том, что Гвиневра – дочь де л’Ами, и он не был уверен, что сможет когда-нибудь простить ей это.
Гриффин встал с постели, подбросил дров в огонь жаровни и подошел к окну. Ветер утих, не принеся дождя, но оставил после себя мир, исполненный чуткой тишины.
Он простоял так, должно быть, с полчаса. Только дважды обернулся, чтобы бросить взгляд на кровать. Пламя свечи ярко вспыхнуло, затрещало и теперь снова горело ровно.
Полоса белого лунного света медленно ползла по полу.
– Гриффин?
Он не обернулся.
– Милорд?
Он слегка повернул к ней голову.
– Все в порядке?
Вопрос был столь всеобъемлющим, а сфера возможных ответов столь обширна, что внезапно у него возникло побуждение рассмеяться. Но вместо этого он кивнул.