Не успел никто пошевелиться, как дверь затворилась — валун вернулся на место.

Я, прищурившись, огляделась. Казалось, мы очутились на скальном уступе у самого дна оврага, спиной к каменной круче. Сверху берег порос мескитом. На краю уступа стояли две пары обуви — моя и Бена, рядом лежал пистолет.

В этот миг до нас долетел гул мотора.

Схватив туфли, мы вскарабкались по валунам и укрылись в меските, припав к земле. И вот в поле зрения показался золотистый внедорожник с тонированными стеклами. Мягко взрывая колесами пыль, он подкрался к обрыву, и я смогла разглядеть его целиком. Это был «кадиллак-эскалад».

Стекло с водительской стороны отъехало вниз.

— Пора — не пора, иду со двора, — пропела Атенаида.

Через несколько минут мы, подпрыгнув на бордюре, въехали на мостовую и покатили между пыльных щитовых домишек и облупившихся гипсовых часовенок Девы Марии и Святого Франциска.

— Добро пожаловать в Лордсбергский муниципальный аэропорт, — объявила Атенаида, сворачивая в ворота цепного ограждения. — Здесь садился сам Чарльз Линдберг. Местечко постарше аэропорта Кеннеди или О'Хары.

— Видно, прогресс его не затронул, — сказал Бен.

— В основном он обслуживал «сессны» фермеров и пилотов-частников, кочующих по всей стране, — пояснила Атенаида. — Во всяком случае, до этого года.

Остановились мы по соседству со взлетной полосой, уходящей в жаркое марево пустыни, и я увидела самолет Атенаиды — полноразмерный реактивник «Гольфстрим-V», как объяснил мне на ухо Бен сквозь рев двигателей.

— Пришлось удлинить полосу! — радостно прокричала Атенаида.

25

В главном отсеке самолета она выложила папку с письмом Офелии Гренуилл на столик для конференций. В корзине, притороченной к столу, я нашла свои книги. Первым делом полистала Чемберса. Карточка Роз, письмо Гренуилла Чайлду, ксерокопии газетных статей лежали на прежних местах.

Даже реактивному самолету требуется четыре часа на то, чтобы долететь из Нью-Мексико в столицу. Бен проследил историю Карденио в «Дон Кихоте» и завалился спать. Я показала Атенаиде, как выудить из Интернета «Двойное притворство». Когда Бен отключился, она тоже взялась за Сервантеса.

Я смотрела в окно, теребя страницы Чемберса, лежащего на коленях.

Делия Бэкон лишь мельком упоминалась в моей диссертации, но то, что я о ней узнала, меня увлекло. Когда я сказала Роз, что хочу написать биографию Делии, она припугнула меня разговором о превратностях карьеры. Одно дело — сведущий ученый, другое — безумец, сказала Роз, а безумцам многое прощается. Если я буду публиковаться на сомнительные темы, кто-то может задуматься над тем, стоит ли мне доверять.

Почему, интересно, Роз увела меня от этой темы — неужели затем, чтобы самой ее разработать? И давно ли? Нет, этот путь не вел никуда, кроме трясины вражды. Она уже маячила впереди — зеленая, бурлящая злостью топь. «Сосредоточься на Офелии», — сказала я себе.

Впрочем, сейчас, пока мы не приехали в «Фолджер», я никак не могла разыскать ни ее, ни драгоценную стопку писем Гренуилла (хоть бы они уцелели!), разве что наугад тыкать в карту.

А как же Говарды? Я сказала Атенаиде, что их история к делу не относится, — и это оставалось верным до обнаружения пьесы. Но когда мы найдем ее… если найдем, что дальше?

Если она хороша, никто не посмотрит, для кого или почему ее написали. Никто не воспримет ее — прекрасную ли, жестокую ли — в контексте случившегося. Пьесе поплоше — да что там, даже бездарности уровня «Двойного притворства» — историческая сенсация помогла бы компенсировать сюжетную немощь.

Я снова перечитала оба письма. Они в значительной степени дополняли друг друга. Картина становилась четче. Джереми Гренуилл нашел рукопись «Карденио», и что-то в ней дало ему понять, что пьеса имеет отношение к Говардам и графу Сомерсету. Еще он заподозрил связь между драматургом и графиней (Франсес Говард, женой Сомерсета, по предположению Офелии Фэйрер).

Меня вдруг бросило в жар, а затем будто обдало холодом.

Шекспир, один из величайших творцов, какие ступали по земле, почти не известен потомкам. Мы не знаем о нем ничего — по крайней мере как о творце и мечтателе. Четыре столетия поисков дали только крупицы сухих фактов: родился, в спешке женился, произвел троих детей от жены, которую редко видел, построил дом, избегал уплаты налогов, судился и сам привлекался к суду, умер. Где-то между этими вехами он опубликовал больше тридцати пьес, малая доля которых входит в созвездие лучших произведений драматургии всех времен, и сборник превосходных стихов.

Однако сам слог, как бы ни был он убедителен, оставался до странного безликим, словно автор намеренно отгородился от публики черной вуалью, то и дело позволяя заглянуть за краешек. Конечно, по лейтмотивам произведений можно было проследить, как развивались его интересы: для раннего творчества характерны лиризм и воспевание юной любви, ближе к зрелости звучит горькая тема измены, на закате лет — дочерей и отцов, утраты и искупления. А сколько книг и статей проводили параллели между созданием «Гамлета» и смертями младшего сына Шекспира, Гамнета, отца и королевы, вступившей на престол еще до его рождения! Еще больше авторов утверждали, что треугольник Поэта, Друга и Смуглой Дамы несет черты его собственных непростых отношений.

Однако все это не более чем домыслы. Если, как говорил Гамлет, лицедейство — зеркало перед природой, то труды Шекспира отражали его личность в лучшем случае смутно.

Но что, если рукопись Гренуилла сохранила для нас нечто большее, нежели пропавшую пьесу? Мое сердце бешено забилось. Что, если рукопись позволит нам взглянуть на автора?

В конце концов, мы ничего не знаем о том, кого он любил, как ухаживал, о чем смеялся с друзьями, чего или кого боялся, что злило его, вызывало слезы или наполняло сиянием радости.

В надменном, помпезном елизаветинском Лондоне Шекспир ухитрился достичь славы, оставаясь почти невидимым. Если бы нашлась пьеса, делающая его сопричастным самому громкому скандалу о постельных бесчинствах и отравителях, да еще в качестве действующего лица, — это было бы сродни фейерверку в безлунную ночь.

Хотя что зря мечтать…

Или не зря?

Должно быть, я задремала, потому что Атенаида легонько встряхнула меня за плечи.

— Пора переодеться, — объяснила она. Только тут я заметила, что она каким-то образом перенесла в самолет не только книги, но и всю нашу поклажу и что теперь у меня есть и чистая одежда, и уборная для переодеваний.

В верхней секции своего чемодана я нашла черную юбку и свеженький белый топ. На дне лежали туфли-лодочки на невысоком каблуке. Что ж, вполне терпимо.

Переодевшись, я собрала волосы в свободный узел, приколола к плечу брошь — подарок Роз — и направилась к выходу из салона.

— Лоренцо знает, — сказала Атенаида, — что в команду разносчиков прибудет пополнение. Дочь моих приятелей с другом — так я ему объяснила. Сьюзен Куинн и Джуд Холл.