Шершень ужалил.
Сэм резко остановился, как раненая лошадь, и прихлопнул его рукой, шершень успел оставить в ноге жертвы свое жало. Сэм упал и больно ударился щиколоткой о наполовину осевший в землю ржавый рельс.
— Черт побери!
Место укуса на глазах стало опухать, побагровело и сделалось болезненным. Сэм стоял, балансируя на одной ноге, и наблюдал; его первый раз укусило насекомое, но за ту минуту, пока он восстанавливал дыхание, Сэм понял, что у него аллергия.
В следующий раз его укусила оса, когда он играл трое на трое в баскетбол в Чикаго — он был уже значительно старше. В тот вечер он позвонил родителям.
— Ты сходил к врачу? — спросила мама.
— Нет, мам, — ответил Сэм. — Просто принял пару таблеток «Кларитина».
— Помню, как тебя укусил шершень, когда ты бегал.
— По пересеченной местности, — уточнил Сэм.
— Ну да, бегал по пересеченной местности, — сказала мать раздраженно и тут же хихикнула. — У тебя щиколотка была размером с мяч.
— Он укусил в голень, а не в щиколотку. Тогда было гораздо хуже. Мне пришлось еще километра три в таком виде пройти.
— Да, здорово ее тогда раздуло.
Они поговорили о сестре, живущей в Милуоки, и о ее семье. Когда эта тема была исчерпана, все замолчали — и он, и мама с папой, разговаривавшие с ним параллельно с двух трубок, просто сидели тихонько и все. Это молчание никому не казалось неловким: все понимали, что разговор еще наберет обороты, — но с полминуты никто не произносил ни слова, молча ждали, пока беседа возобновится сама по себе.
— Сэм, тут в Нортвуде есть один мальчик — вылитый ты, — проговорила миссис Койн.
— Правда? — Сэм зажал трубку плечом и начал листать «Нью-Йорк Таймс Мэгэзин». Он видел там одну статью про джазового гитариста, который ему нравился, и решил не ждать, пока родители закончат разговор, и начать ее читать.
— Да, это просто удивительно! — вступил в разговор отец. — Может, кто из твоих многочисленных школьных подружек от тебя залетел, не знаешь?
Если бы это сказал другой отец другому сыну, можно было бы посмеяться и воспринять эту фразу как добродушное подтрунивание. Но Сэм слишком хорошо понимал, что на самом деле хотел сказать его отец.
Яростные стычки Сэма с отцом продолжались примерно столько же, сколько шла Вторая мировая война: с сентября того года, когда ему исполнилось тринадцать, по август года окончания школы Нортвуд-Ист. Сэм пил много пива и покуривал травку по выходным. Он приводил домой девиц, зная, что они не понравятся отцу с матерью, и, переспав с одной из них, даже не удосужился скрыть это от родителей. Мистер и миссис Койн были настроены довольно либерально и, собственно, ничего не имели против секса — по крайней мере после того, как мальчику исполнилось семнадцать, — но их страшно шокировало, что сын этих девиц практически не различал: умные и глупые, худые и толстые, богатые и бедные — он трахал всех без разбору с тем же скучающим безразличием, с каким без особого интереса щелкал пультом от телевизора, перескакивая с канала на канал.
Вообще-то беспорядочность его сексуальных связей объяснялась во многом неиссякаемым потоком заинтересованных партнерш. Сэм был убежден, что все дело в ходивших по школе слухах о выдающихся размерах его мужского достоинства. Со временем рассказчицы, конечно, стали преувеличивать, но ненамного. Сэму утруждать себя не приходилось, поскольку он знал: всегда найдется какая-нибудь любопытная девчонка, которая с удовольствием пригласит его к себе домой или пойдет к нему, согласится прокатиться на машине или потащится с ним на никому не интересный фильм, чтобы посидеть в последнем ряду. Дело не всегда доходило до секса — кое-кому хватало и, так сказать, предварительного просмотра, — но ему, откровенно говоря, был важен лишь не спадающий интерес девчонок.
— И кто же этот парень? — спросил Сэм.
— Ой, да мы даже имени его не знаем, — сказала миссис Койн. — Папа встретил его в овощном, а потом мне показал, когда мы заходили к мяснику.
— Прямо что-то сверхъестественное. Мы пришли домой, достали старые альбомы с фотографиями. Если б ты был сейчас во втором классе, вы сошли бы за близнецов, — добавил мистер Койн.
— А маму его вы видели?
— Да. Примерно твоего возраста, может, старше на пару лет. Хорошенькая. Стройная, — ответила мама.
— Ну что, сын, ничего не припоминаешь? Может, у тебя резинка как-нибудь порвалась?
— Джеймс! — Мать что-то недовольно пробормотала себе под нос и, наверное, нахмурилась.
— И вспоминать нечего, пап, — ответил тем временем Сэм.
— Уверен? Точно не забил в ворота той пухленькой — вратарю женской команды по хоккею на траве, а? Как там ее звали? Ребекка?
— Дорогой, папа шутит.
— Да, мам, я понимаю. Смешно. И что тот пацан? Совсем как я, да?
— Говорят, у каждого человека есть двойник, — отозвалась миссис Койн. — А твой вот, видишь, припозднился на двадцать лет.
— Странная история.
— Ладно. Как работа?
— Занят по горло.
— Выгодные дела попадаются? — спросил отец. — Презренный металл течет в руки?
А вот эта шутка была вовсе не такой язвительной, как могло показаться на первый взгляд. Джеймс Койн гордился тем, что его сын — адвокат, и любил хвастаться друзьям, какие у сына богатые клиенты. Мистер Койн часто называл деньги «презренным металлом», иронично и довольно прозрачно намекая на собственные активистские затеи времен учебы в колледже. Не сказать, чтобы он стыдился этого. Его не смущало, что он выступал против войны, что с негодованием оплевывал Белый дом в гневных статьях на последней странице студенческой газеты. Однако, повзрослев, он превратился в благонамеренного капиталиста: создал собственный бизнес, раскрутил его достаточно быстро и выгодно продал. Когда ему стукнуло пятьдесят, он отошел от дел и теперь радикалистские убеждения своей юности воспринимал всего лишь как один из этапов взросления. Оглядываясь назад, он сознавал, что сексуальную распущенность сына следовало бы воспринимать точно так же, но не мог удержаться и время от времени подкалывал его.
Сэм с радостью сменил тему. Ему не хотелось говорить о каком-то там перепачканном шоколадом двойнике. Он был уверен, что никакого сына у него в Нортвуде нет и быть не может, но у Сэма были свои тайны, а родители, сами того не желая, в этом разговоре копнули грязь, под которой они были погребены.
Потому в тот вечер, повесив трубку, он не сразу сумел избавиться от крутящегося в сознании имени Анны Кэт Мур. С холодной дрожью он прогнал мысли о ней из головы, сел за компьютер, поиграл часок в новую ролевую игру под названием «Теневой мир» (один из его клиентов был настолько уверен, что это самый настоящий хит, что купил пять тысяч акций компании, которая эту игру создала), а потом стал смотреть репортаж о баскетбольном матче с Западного побережья и заснул под крики и свистки болельщиков.