Якоб вспомнил обоих парней. Одного в апреле 45-го года расстреляли американцы — посреди деревни и к ужасу населения, так как юноша ничего другого не хотел, кроме как исполнять последний приказ своего фюрера. С фанатичной одержимостью он защищал монастырь; из старой винтовки стрелял в приближающиеся американские танки, не поддаваясь ни на какие уговоры перепуганных сердобольных сестер. В слепом усердии он прихватил с собой в дальнее путешествие еще одного сержанта. Тогда американцы и устроили ему короткий процесс.
Третье имя, которое Вернер Рупольд назвал в своем последнем письме, тоже осталось лишь на памятной доске павшим воинам. Больше нельзя было притянуть палачей к ответу, даже спросить, что они думали, проламывая череп беззащитной женщине только потому, что шестнадцатилетний наглец решил, что они выполняют гражданский долг.
— Господи, — пробормотал Якоб, вспомнив покрытые кровавой коркой волосы и распухшее лицо Эдит Штерн.
По пути к развилке Якоб рассказал, как все было тогда. Что он и его друг Пауль Лесслер все эти годы молчали, и тем не менее недавно он поведал эту историю своему сыну. Так как только что снова пропала девушка из деревни. И пояснил попутчице, что сын не сможет передать его слова дальше ни одному человеку. Свой рассказ Якоб закончил вопросом:
— Вам не кажется, что вы сейчас несколько рискуете? Что вы все-таки хотите сказать Люкке?
Этого Эдит Штерн сама не знала. Собственно, она хотела только показать Хайнцу Люкке письма. Дальше будет видно, как пойдет разговор. И ни в коем случае не соглашалась, чтобы Якоб довез ее до дверей бунгало, не желая ставить в неловкое положение адвоката.
Когда Якоб доехал до развилки, на которой сворачивал к своему двору, он показал девушке на дорогу, ведущую вниз, и пояснил:
— Он живет там, однако до его дома еще добрых два километра.
Эдит Штерн решила, что оставшуюся часть пути она в состоянии пройти сама. Тогда у нее будет немного времени обдумать слова, которые она собирается сказать. Собственно говоря, она только хотела познакомиться с ним, бывшим юным командиром взвода «Гитлерюгенд», который в свои шестнадцать делал такие большие различия между людьми, а вот уже пятьдесят лет как был опорой христианско-демократического общества.
— Однако я могу вас подвезти прямо к его дому, — предложил Якоб. — Я не стану останавливаться перед дверью. Довезу только до кукурузного поля. Оттуда он не увидит машину. Мне совсем не сложно. Так будет лучше, чем в одиночестве идти полем.
И хотя слова ему тяжело давались, он еще раз объяснил, почему так будет лучше, ведь совсем недавно одна девушка снова…
Но Эдит Штерн только рассмеялась, заметив, что она уже взрослая и знает, как держать парней на расстоянии.
Якоб вышел с нею из машины, подал рюкзак и пеструю куртку, постоял еще некоторое время на развилке, глядя, как девушка удаляется в гаснущем вечернем свете.
Оставшиеся шестьсот метров, до самого сарая, его голова была переполнена различным треском. Все вперемежку. Эдит Штерн и спрятанные газеты; Дитер Клой, Альберт Крессманн и предположение, что, возможно, напрасно подозревают этих двоих; Хайнц Люкка, Игорь — работник Крессманнов, Вернер Рупольд, тайный страх и ответственность, лежащая на отцах. И снова им овладело неприятное чувство.
Он твердо решил завтра спокойно поговорить обо всем с Трудой. Когда он будет отдохнувшим, полностью трезвым и вооруженным для борьбы. Ничего страшного, если он разъяснит неоправданность подозрений на примерах Дитера Клоя и Альберта Крессманна. Он только должен искусно начать разговор.
Труда ни минуты не сомневалась, что такого, как Бен, будут мерить другой меркой. Когда Дитер Клой хотел иметь все, что только попадалось ему на глаза, это было в порядке вещей. Когда Альберт Крессманн ночью на проселочной дороге трогал грудь женщины, а голову опускал ей на колени, все только усмехались. Альберт был в том возрасте, когда имел на это право. Но у Бена такого права не было. И никакого другого тоже.
Белое воскресенье, пестрое воскресенье.
* * *
1981 год был омрачен несчастными случаями и множеством забот. Однако последние дни уходящего года одарили Якоба и Труду Шлёссер несколькими часами благости и счастья. В конце декабря пришло письмо из пастората.
Рихард и Тея Крессманн накануне уже получили подобное письмо. И Тея — ничего другого и не следовало ожидать — села в машину, приехала к Труде и с деланым участием осведомилась, не получили ли Шлёссеры такое письмо… И сунула ничего не подозревающей Труде бумагу под нос.
Во вступлении елейными словами было сказано, что ребенок семьи Крессманнов достиг того возраста, когда может быть принят в христианскую общину, и приглашается к престолу Господа на первое причастие. Далее следовало предписание занести ребенка в реестр на участие в первом в его жизни святом причастии. Подразумевался Альберт. И несмотря на укол иглой, прошедший вдоль ребер в самое сердце, Труда нашла в себе силы сделать язвительное замечание: «Что значит — принять в христианскую общину? Разве Альберт еще не крещен?»
Бен был крещеным. Но Труда исходила из того, что у престола Господа ее сына так же мало хотели видеть, как и за школьной партой. Однако она ошиблась.
Уже на следующее утро почтальон принес конверт, выглядевший точно так же, как тот, который ей показывала Тея. Труда мысленно представила себе празднично одетого Бена, стоящего перед алтарем: темно-синий костюм, белая рубашка и темно-синяя бабочка; горящая свеча в руке и под мышкой молитвенник в позолоченном переплете; вокруг маленькие девочки в длинных белых платьях и с венками на головах. Несколько секунд Труда крепко сжимала губы, стараясь не расплакаться от умиления.
Она так и не решилась открыть конверт. Вечером за нее это сделал Якоб. Затем они не один час обдумывали, как лучше организовать праздник для Бена. И как научить его спокойно вести себя во время святой мессы — оставаться на специально отведенном месте, не безобразничать с горящей свечой и не хватать жадно сразу полдюжины облаток из церковной чаши. А все случилось из-за оплошности секретаря пастората, который был родом из Лоберга и не ориентировался в местных условиях.
Когда Труда в один из первых дней января 1982 года отправилась в пасторат, ее охватил настоящий восторг. Она держала за руку Бена, производившего праздничное впечатление, одетого в хорошие штаны, предназначенные только для воскресных выходов, и новую, только что купленную рубашку, и по дороге рассказывала ему о предстоящем удовольствии. Не о посещении пастората, а о последующем визите в кафе Рюттгерс. С условием, что он будет хорошо себя вести, беспрекословно слушаться, не беспокоить ни священника, ни секретаря пастората (точно еще не известно, с кем им придется иметь дело), а также других посетителей оскорбительными словами, дикими криками, дрыганьем ногами и прочим озорством.
Зараженный непонятной ему, едва сдерживаемой нервозностью матери, переполненный предвкушением обещанных, расписанных самыми радужными красками предстоящих удовольствий, Бен перешел на быстрые равномерные шаги, причем каждый раз, поднимая ногу, низко наклонял вперед верхнюю часть туловища.