Однако в ноябре 87-го года недомогание затянулось. Первые дни прошли еще как обычно. Потом первая неделя, и никаких признаков какого-либо уменьшения. Началась вторая неделя, и Труда понемногу стала чувствовать определенную усталость. Все закончилось только в начале третьей недели. И уже через две недели снова все началось, хуже, чем раньше. Иногда казалось, что она хочет просто истечь кровью и таким способом это преодолеть.
Вплоть до февраля 88-го года Труда мучилась и тревожилась. Усталость больше не покидала ее. Едва встав с кровати, она снова сразу хотела лечь и всего лишь спать и спать.
Только в конце февраля Труда, последовав убедительному совету Антонии, собралась с духом и договорилась о приеме у гинеколога в Лоберге. Она не считала это правильным. «Я не могу на три или четыре недели ложиться в больницу».
Так долго продолжалось дело у Хильды Петцхольд. Труда живо помнила болезнь соседки. Сначала выскабливание, несколько дней ожидания результатов анализов и, наконец, тяжелая операция. Потом Отто сказал: «Все бесполезно» — и отказался от двора.
«Только не сходи с ума, — сказала Антония. — Возможно, твое заболевание как-то связано с гормонами. Тогда тебе пропишут пилюли, и здоровье поправится».
Однако все было не так просто. Врач считал, что ей необходимо лечь в больницу на две недели.
«Одна неделя — самое большее», — возразила Труда и принялась обдумывать с Якобом, как они справятся без нее эту неделю.
«Как-нибудь справимся», — вскользь заметил Якоб.
Время благоприятное. Земля еще не прогрелась, пока ничего не надо делать. Вот если бы она заболела весной… Но сейчас совсем другое дело, и Якоб рассмеялся, желая показать, что в действительности нет никакой трагедии и он справится.
В конце февраля, в понедельник, с пальто на руке и маленьким чемоданчиком Труда села в такси. Она еще раз помахала Бену. Он стоял рядом с Якобом у входной двери, недоверчиво поглядывая на такси и нервно переминаясь с ноги на ногу. Якоб положил руку на плечи сына, желая показать ему, что тот остается не один. Труда перед отъездом подробно рассказала Бену, что у нее боли и она должна на несколько дней отправиться к врачу. Но скоро вернется. И до тех пор каждый вечер он будет получать от отца большую порцию мороженого. Только он должен оставаться с отцом и хорошо себя вести.
Казалось, он ее понял. Однако едва такси выехало со двора, как Бен стряхнул с плеч руку Якоба и как ужаленный бросился вслед за отъезжающим «мерседесом».
«Руки прочь!» — закричал он.
Якоб побежал за сыном, но догнать Бена ему не удавалось.
Труда постучала водителя по плечу и попросила остановиться, чтобы еще раз попрощаться с Беном и разъяснить ему, что он должен оставаться с отцом. Но слова, в который раз повторенные Трудой, не возымели должного действия. Прощание вышло душераздирающим: раз двадцать, ухватившись за Труду обеими руками, Бен что было сил пытался вытащить ее из машины, так что ей с большим трудом удавалось удержаться в салоне. Он тряс головой с таким выражением лица, как будто перед ним предстал конец света, бормотал «руки прочь» и «больно».
Труда не сдерживала его, гладила по кудрявым волосам, прижимала лицо сына к своему плечу, чтобы он не видел ее слез, и шептала:
— Мне только чуть-чуть больно. Но я скоро вернусь. Как я тебе обещала. Меня не будет всего несколько дней. Будь хорошим.
Остановка такси дала Якобу возможность настигнуть Бена и положить прощанию конец. Несколькими энергичными словами он заставил Бена освободить руку Труды и держал его до тех пор, пока машина не скрылась из виду. Бен, с опущенной головой, тяжело ступая, побрел с ним обратно домой, пробормотав несколько раз «сволочь».
— Я не хочу больше слышать это слово, — строго заметил Якоб. — Мать не сволочь. Она не бросила тебя на произвол судьбы.
Бен спрятался в курятнике. Не помогла даже тарелка с яичницей-глазуньей, которой Якоб заманил его в кухню. Правда, он пришел, однако с унылым выражением лица уселся за стол и долго копался в горе желтков на тарелке.
Якоб накормил скотину, убрал в хлеву, потом нашел в запасах Труды плитку шоколада с орехами и, захватив еще несколько шоколадок, засунул их в карман брюк, а ванильным мороженым выманил Бена на волю, чтобы немного его отвлечь.
Это была их первая совместная прогулка, можно сказать дебют. И первый раз Якоб говорил с сыном как с человеком, ни в чем не уступающим ему, способным посоветовать и помочь.
— Не думай только, что ты единственный, кому ее не хватает и кто боится за нее, — начал он.
Только печальный тон Якоба вынудил Бена оставаться рядом. И если вначале он следовал за отцом с разочарованным выражением лица, то вскоре на нем определенно появилось некоторое внимание. Время от времени Бен кивал, и у Якоба возникало чувство, что сын его понимает и тоже испытывает не только беспокойство о матери, но и подсознательное чувство страха. Что, если болезнь окажется неизлечимой? Не так ли все начиналось у матери Пауля? И затем она умерла. Что будет тогда с ним и с Беном?
— Мать заболела из-за слухов, — сказал Якоб. — Я бы с большим удовольствием заткнул Tee пасть грязью. Хорошо бы подать на Тею в суд за клевету. Возможно, я так и сделаю. И плевать я хотел на деньги Рихарда. Не такой уж я бедный, чтобы не нанять себе хорошего адвоката. Действительно хорошего, не такого подхалима, как Люкка. Рихард может оставить его себе.
— Друг, — сказал Бен.
Якоб энергично затряс головой:
— Чушь. Люкка — мерзкое насекомое. Прикидывается другом, но только повернешься к нему спиной, тянет руку за камнем. Он уже много камней разбросал на твоем пути, и когда-нибудь ты хоть об один, но споткнешься. Разве я стану всем и всюду рассказывать о человеке, что он по характеру безвреден и добродушен. О таком не принято говорить. Но если кто-то вроде Люкки все время твердит об одном и том же, люди начинают сомневаться. И пусть он не говорит мне, что любит тебя.
Якоб перешел к излюбленной теме — во всех подробностях описал унижения, которым он, как отец, подвергался со стороны якобы доброжелательного земляка, в действительности же — самого настоящего мерзкого насекомого. Затем Якоб снова вернулся к Tee Крессманн и ее утверждению, что якобы Бен ранил больную девушку с Лерхенвек.
— Я считаю, — сказал Якоб, — большая разница — проткнуть дырку в животе куклы или ранить человека, который начнет истекать кровью и кричать. Знаешь, что я думаю? Я не должен бы это говорить, но здесь нас никто не слышит. Если бы, ко всему прочему, девушку еще и изнасиловали, то никому не пришла бы в голову мысль тебя заподозрить. Они посчитали бы, что ты на такое не способен. В твоем возрасте это только-только начинается.
Якоб посмотрел на Бена. Сыну только пятнадцать, а он уже крупнее его. Плечи шире, чем у отца, руки сильнее. Но лицо с мягкими чертами выглядит еще детским. И мягкий взгляд глаз, затененных длинными изогнутыми ресницами. Затем ему вспомнилось замечание Бруно Клоя: «Если он уже сейчас изображает половой акт с шеренгами кукол…» Пожалуй, нет, если бы Урсулу Мон изнасиловали, слухи все равно возникли бы.