Перед тем как войти в школу, я присела, чтобы восстановить дыхание. Сунула браслет в сумку, стерла с колена кровь и сняла туфли, чтобы вытряхнуть попавший внутрь песок. Потом, глубоко дыша, досчитала до двадцати, чтобы успокоиться.
Адем не дождался меня, и я пошла на звук музыки, доносящейся из столовой, столы и стулья там были раздвинуты, чтобы обеспечить детям простор. Он был в глубине зала, свободных мест больше не было, и я проскользнула к нему. Дети по очереди выходили на маленькую сцену, читали стихи, стихотворение Мелиха я запомнила, каждый вечер в течение двух недель помогала ему учить его и тем не менее узнала лишь по последним словам. Я вздрогнула и стала рассматривать ребенка, который несколько минут назад вышел на сцену. Это и был Мелих. Он смотрел прямо перед собой, и я надеялась, что он ничего не заметил. Когда Мелих закончил, я захлопала вместе со всеми и крикнула: «Браво, Мелих!», он мельком взглянул в мою сторону, и его губы задрожали, выдавая затаенную улыбку. Пока другие дети выходили на сцену, я сунула руку в сумку, и моей кожи коснулся холодный металл золотого браслета.
После выступления взрослые пили шипучее вино, а дети лимонад. Мы с Адемом стояли рядом, к нам подошла поболтать учительница Мелиха — я без причины смеялась, каждую секунду боясь, что откроется дверь и войдет полиция. Мы задержались, потому что Мелих играл с другими детьми, в восемь часов Адем пошел за сыном, отвел его в сторону и что-то прошептал на ухо — поздравляя, как я поняла, — потом поцеловал его и вернулся ко мне.
— Оставляю его тебе, — сказал он, — мне пора идти переодеться.
Адем избегал моего взгляда, с начала праздника мы почти не обмолвились ни словом, но неожиданно он испытующе посмотрел на меня и спросил:
— А что с твоей сережкой?
Инстинктивно я поднесла руку к уху — серьги не было. И задумалась о том, где разжала руку, на детской площадке или в тот момент, когда перелезала через окно, — так где же я потеряла ее?
Выдержав пристальный взгляд Адема, я ответила:
— Я не нашла ее. Должно быть, она упала в песок или потеряна еще раньше, днем.
Он покачал головой, наклонился, чтобы коснуться моей щеки губами, и ушел. Я смотрела ему вслед, но он не обернулся.
— Мы теряем друг друга, — подумала я, — мы теряем друг друга.
Я постояла одна еще немного, потом пришел Мелих и сунул свою ладошку мне в руку.
— Я хочу уйти прямо сейчас, — серьезно заявил он.
Его глаза блестели, лицо раскраснелось, и такие же сероватые тени от усталости, как у отца, залегли под глазами.
Мы неторопливо вернулись домой. Он наелся печенья, и мне не пришлось готовить ему ужин, очень рано мальчик ушел спать, опьяненный от возбуждения и усталости. Когда я вошла в комнату поцеловать его, он желал спокойной ночи своей белой мышке, кормя ее крошками печенья, которые притащил из школы специально для нее.
— Спокойной ночи, Миним, — шептал он.
Я взяла кусочек печенья и тоже просунула его сквозь прутья к крохотной белой мордочке, к маленькой рожице с розовыми бровями.
Он получил эту мышь в подарок два года тому назад, когда начал настойчиво требовать сестренку — она появилась у одного из мальчиков его класса. Тогда я сказала, что куплю ему мышь — это было его второе желание, — если он обещает не говорить о маленькой сестренке с отцом. К тому же иногда мышки превращаются в маленьких девочек, шепнула я ему тогда, нужно только хорошо ухаживать за ними, такими беленькими и хрупкими, а твоя мышка — настоящая маленькая фея, нежная, мягкая и бесконечно добрая.
Я подарила ему мышь, потому что мысль о том, что у него появится маленькая сестра, была для меня невыносима. Я не могла смириться с тем, что между ними могут образоваться узы, которые потом, когда они не смогут быть ни вместе, ни врозь, заставят их страдать. Эти узы станут для них колючками, которые одновременно и крепко связывают вместе и до крови разрывают плоть; я боялась, как бы это не стало семейной традицией, как рождение мальчиков с волосами в роду Адема. А когда его мышка умрет, я подарю ему новую, и несколько месяцев спустя он уже забудет первую.
Я сидела на краю его постели, пока он не заснул; Мелих держал мою руку в своей, но прежде, чем провалиться в сон, прошептал:
— Я сразу увидел тебя, мама, а ты не смотрела на меня.
И прежде, чем я смогла что-то сказать, он прошептал тоненьким, тихим, как писк мышонка, голосом:
— Мама, о чем ты думала?
Я закрыла глаза. Взяла его лицо в ладони и прижалась щекой к его щеке, так я делала, когда он был совсем маленьким и не мог заснуть, так я делала когда-то с тобой. А теперь молила Бога, чтобы мальчик заснул прежде, чем успеет задать свой вопрос снова. Мои мольбы были услышаны, потому что он отвернулся к стене и неожиданно заснул, обмякнув в моих руках, как тряпичная кукла. Мои мольбы были услышаны, но тем не менее я не могла успокоиться и найти в себе силы, чтобы подняться и уйти к себе. Я вытянулась рядом с ним на узкой кровати. Мне была невыносима мысль остаться наедине со своими мыслями, тайными мыслями, теми, которые сделали меня глухой к голосу моего сына, читающего бесконечно знакомое мне стихотворение.
Ты подрос. Теперь ты часто оставался дома один, я уходила в школу, мама за покупками, и мы оставляли тебя в комнате, среди игрушек, со стаканом молока и тарелкой фруктов, порезанных на мелкие кусочки. Иногда ты играл по ночам в спящем тихом доме. Ты закрывал ставни и залезал в темноте под одеяло прямо в одежде. Ты сам себе рассказывал истории, скорее, это они рождались в тебе, словно существа, ворочавшиеся в глубоком болоте, они скручивались и раскрывали свои пасти, словно гигантские лианы или китайские драконы, чьи движущиеся тела растягиваются насколько хватает глаз. Вскоре они занимали уже всю комнату, касаясь стен и потолка, а их хвосты рассекали воздух. Иногда, пробудившись, ты начинал кричать, одновременно завороженный и испуганный тем, что внезапно привиделось тебе. Ты больше не нуждался во мне, в этой игре ты был бесконечно сильнее меня. Когда я возвращалась, ты начинал рассказывать, и я часами слушала тебя; иногда наши куклы служили тебе марионетками, но чаще тебе хватало рук, и они начинали жить разными жизнями, словно в китайском театре теней; и нам с тобой не нужен был ни свет, ни ширма, не нужны были все эти хитрости для того, чтобы пересечь грань реальности.
Не знаю, когда страх, который внушал мне соловей, добрался и до тебя. Постепенно я почувствовала это: ты больше не хотел рассказывать мне, как провел день, я описывала тебе монотонность школьных будней, а когда приходила твоя очередь, ты лишь пожимал плечами. Если я настаивала, твои глаза наполнялись страхом, ты больше не хотел доверять мне истории, заполнявшие твое одиночество.
Правда заключалась в том, что отныне ты не имел над ними никакой власти. Теперь они правили тобой. Словно упряжка взбесившихся лошадей, они тащили тебя по пыли, а ты напрасно цеплялся ногтями за землю, крича и плача; теперь они, брызжущие слюной, с дрожащими взмыленными боками, решали, когда нужно остановиться. Ты просыпался медленно, с израненными лодыжками, и как бы тебе хотелось избавиться от сковывающих тебя пут — ведь кто знал, когда эти истории снова овладеют тобой и швырнут, беспомощного и трепещущего, на землю, — но не было ни одной веревки, которую ты мог бы разрубить, никаких наручников, которые я помогла бы открыть шпилькой. Очень скоро ты начал бояться их. Случалось, я находила тебя в шкафу или под кроватью, забравшегося в такое узкое место, куда могла бы залезть только кошка. И твои глаза были похожи на кошачьи — они были такими же огромными, неподвижными, почти светящимися в темноте. Мне приходилось долго звать тебя, просить, осыпать ласками, чтобы ты согласился вернуться ко мне. Тогда я брала тебя на руки и долго укачивала. Наконец ты начинал рассказывать мне эти истории тихо-тихо, словно боясь разбудить их снова, снова увидеть, как они вырвутся из своего мрачного болота. Я нежно гладила тебя по волосам, и страшно было представить, что все эти истории умещаются в головке, неровностей, бугорков и впадинок которой я едва касалась.