— Я одинаково любила вас обоих.
И не странно ли, но именно эти слова, эти слова любви воскресили в моей памяти то мгновение, когда она положила тебя мне на руки со словами: «Это твой маленький брат, ты должна заботиться о нем», и искренность этого мгновения, и все то, что случилось потом.
Когда мы вернулись домой, я обнаружила висящий на ручке двери конверт с моим именем. Я сразу узнала его, взяла и, не говоря ни слова, сунула в карман. Адем бросил на меня быстрый взгляд и открыл дверь. Мелих побежал отнести сумку с вещами и портфель в свою комнату, а я ушла к себе, села на постель и открыла конверт. Внутри был синеватый листок с мелким и четким почерком, она писала: «Элен, жду вас завтра утром в девять часов у ворот парка. Прошу вас, будьте там. Клэр».
Положив письмо рядом с собой, я неподвижно сидела и смотрела в окно, уже почти стемнело, и только слабые отблески еще виднелись в небе. Я думала о завтрашнем дне, о том, как взойдет солнце и я войду в ворота парка, буду ли я снова в своих туфлях и платье в цветочек, как красивая, роскошная предательница? Я представила, как провожаю ее к проходу, ведущему в глубь леса, потом к хижине, где ты ждешь нас, сидя на кровати, той самой, на которой сидела девочка. Или ты сидишь на берегу пруда, того, которого я боялась с момента нашей первой встречи, и, заметив нас, ныряешь в эту похожую на бездонный колодец воду, чтобы вечно плавать в подземных потоках. И, даже если ты появишься на поверхности, этот обман, это предательство навсегда лишит меня права видеть тебя, ты будешь рядом, но растворишься в пыльце, станешь скарабеем, травой, и я никогда больше не смогу увидеть тебя, даже если ты будешь сожалеть и захочешь снова найти меня, захочешь коснуться моего лица, твои пальцы будут невидимы и неощутимы для меня.
Мне дадут веревки, чтобы связать тебе руки, или порошок, который надо будет ловко подсыпать в твой стакан с водой? В один миг ты рухнешь без сознания, и я даже не успею поднять тебя и уложить на подушку или к себе на колени, как безликие люди придут за тобой. И ты проснешься в комнате, где вместо стен пенопластовые перегородки и крики и стоны умирают, никому не слышимые, а единственное зарешеченное оконце смотрит не на дерево или траву, а на цементный двор, где такие же мальчики, как ты, медленно стареют, чтобы умереть в одиночестве.
В дверь тихо постучали, и я подняла глаза. Это был Адем, он держал за руку Мелиха в пижаме. Сонный ребенок, подошедший поцеловать меня, пробормотал: «До завтра, мамочка» — и ушел, шаркая, в свою комнату. По пути Адем взъерошил ему волосы, потом подошел и сел рядом. Он посмотрел на письмо, лежащее на покрывале, и спросил:
— Можно?
Я молча кивнула, он быстро пробежал его глазами, медленно вложил в конверт и отложил на тумбочку.
— Ты будешь навещать его, — мягко сказал он. — Ему там будет хорошо.
Я покачала головой. Я почувствовала, как подступают слезы, и если бы попыталась снова прочитать письмо, то не смогла бы: взгляд затуманился, и я ничего не видела.
— Он там умрет, — прошептала я.
— Тсс!
— Он там умрет, я знаю. И он тоже это знает.
— Он умрет, если останется в лесу, — сказал Адем.
— Может быть, нет, — ответила я и, повернувшись к нему, с отчаянием спросила: — Ты не думаешь, что что-то хранит таких людей, как он? Тыле думаешь, что есть что-то, что заботится о них, потому что они не принадлежат к нашему миру? И даже…
Я покачала головой.
— Даже если он должен умереть, быть может, лучше, если он умрет там, лежа в траве, — и эта картина так ярко встала у меня перед глазами, что я до крови закусила губы, — так, как он выберет сам, быть может, это лучше, чем умирать каждый день двадцать или тридцать лет подряд в четырех стенах. Там у него не будет шанса. Но я успокаиваю себя, что здесь он у него есть, один. Маленький.
Я дрожала, и Адем прижал меня к себе.
— Тихо, тихо, — шептал он, но, когда он заговорил, его голос был таким же печальным, как мой, и я подумала: «Он знает, он знает, что я права».
— Ты будешь навещать его, — повторил он, — каждый день, если хочешь. И, может быть, однажды он выздоровеет, и его выпустят оттуда.
Я покачала головой, этого было мало, подумала я, этого мало, но ничего не сказала. Адем не настаивал. Он долго тер глаза, потом прошептал:
— Я позвонил в отель и сказал, что не приду сегодня. Хочешь, я лягу с тобой, в твоей комнате?
Я кивнула, и он встал, разделся, оставшись только в майке и трусах, и вытянулся на кровати.
— Это чтобы следить за мной? — спросила я, не глядя на него. — Потому что ты боишься, что я уйду?
Он покачал головой и протянул ко мне руку.
— Нет, я долго боялся, что ты уйдешь. Но не сегодня.
Не знаю почему, но эти слова принесли мне такое успокоение и дали силы наконец улыбнуться. Скинув туфли, я вытянулась рядом с ним и закрыла глаза. Почти тотчас я провалилась в сон, по крайней мере, я так думаю, хотя иногда мне казалось, что мы продолжали разговаривать, но словно сквозь странный сон; Адем говорил мне: «Нужно, чтобы ты простила свою мать, ей стоило только позвонить, и тебя бы снова поместили в больницу, если бы она предупредила социальную службу, тебя бы изолировали еще по меньшей мере на пять лет. Но, когда она нашла тебя, когда она узнала, что мы поженились, и особенно когда родился Мелих, она предпочла ничего не говорить. Официально она не знает, где ты находишься с тех пор, как сбежала из больницы».
И в этом странном сне наяву я прошептала: «О чем ты говоришь? Ведь это Нело они отправили в больницу».
Когда он склонился надо мной, я уже спала, и во сне у него было лицо моего отца в день свадьбы, серьезное и словно уже тревожимое будущими страданиями, и он прошептал что-то про зеркало, про двойника в зеркале, но я не поняла что. Потом сон унес меня дальше, и я видела только пруд, в который мы смотрелись раньше, лежа на берегу и строя одинаковые рожицы и улыбки, пока окуни и карпы, всплывавшие из глубины, не начинали ловить наше отражение.
Я уже не помню, почему однажды мы решили наконец пойти посмотреть на лошадей. Может быть, это было все, что осталось от наших прежних мечтаний, от историй, которые мы делили теперь. Мне кажется, что я помню, как ты появился на пороге гардеробной, ставшей моей комнатой, осторожно пальчиком постучавшись в дверь и неся мне цветок из сада, ты попросил совсем тихо: «Нела, Нела, ну ты же обещала». Я действительно обещала тебе, я обещала тебе очень много, и, глядя на тебя, стоящего на пороге комнаты и не решающегося его переступить, такого хрупкого и болезненного, с каждым днем казавшегося все бледнее, с каждым днем все более измученного этим изнуряющим бегом жизни, который должен был вести тебя к старшему возрасту, но которого ты, казалось, был обречен не достигнуть, я сказала: «Хорошо». Мне кажется, что так и было, но в остальном я не уверена — именно с этого дня мои воспоминания обрываются. Иногда мне казалось, я вспоминаю, что снова вставал вопрос о месте, где ты будешь жить вместе с другими такими же детьми, как ты, и, может быть, у тебя были замыслы сбежать и как по-другому это сделать, кроме как забраться на лошадь, может быть, я даже была твоей сообщницей, может быть, я в конце концов решила сбежать с тобой, потому что, как мне рассказывали, когда нас нашли, у нас с собой была сумка с едой — куски хлеба с маслом, фрукты, конфеты, спички, — у тебя одного не могла бы возникнуть эта идея, ты никогда не думал о завтрашнем дне. Мама перестала заниматься своей уборкой, чтобы следить за нами, теперь она почти никогда не смеялась и коротко обрезала свои волосы, когда мы играли в саду, она стояла у окна на кухне, но, конечно, находясь дома, она стала больше пить, и иногда мы находили ее спящей на диване в гостиной, облокотившейся на подлокотник, словно она изо всех сил старалась не заснуть.