А вот я пытался представить себе, как буду дома, в химчистке вспоминать это время, — и не мог. Не мог допустить, чтобы оно стало прошедшим. Прошедшим несовершенного вида. Добрую половину жизни я смотрел назад и боролся со временем, теперь же я хотел идти только вперед, всецело отдаться настоящему, жить в нем, без меры, без границ, без перспектив возвращения. Сцена опустевшего театра, где я лелеял мои мечты, осталась лишь музеем сожалений. Настоящая жизнь звала меня здесь: я должен познать неведомое, сыграть новую роль, поставить на этой сцене историю любви с новой, совсем новой партнершей…
Кристина открыла первую попавшуюся дверь. Это была отдельная спальня. Я называл ее так, потому что в ней стояли две одинаковые кровати, одна продавленная, другая как новенькая. В этой комнате без платяного шкафа, без одежды все дышало обидой, сдерживаемым гневом — должно быть, она служила убежищем во время семейных ссор. Мне показалось забавным, что Кристина выбрала именно ее. Снова знак, еще один намек после множества других. А она уже срывала одеяла, простыни, с бесцеремонностью, которая должна была бы меня возмутить. Выбила матрасы, положила на них спальные мешки, брезгливо отодвинула ногой заплесневевшее белье.
— Не хватало еще подцепить какую-нибудь гадость…
Я подошел к окну и распахнул его. Между ветвями был виден краешек луны, море колыхалось за сухими соснами. Я закрыл ставни. Кристина, ни слова не говоря, забралась в спальный мешок одетая. Две таблетки снотворного и движение ягодиц, чтобы повернуться ко мне спиной. Я смотрел на нее, прислонясь к оконной раме. Если не считать колкостей по поводу обстановки, она ни слова не сказала о доме. Не поинтересовалась, что привлекает меня в нем. Не почувствовала женщины. Или, как бывало с чужими волосами в машине и счетами за гостиничные номера в выписках с моей кредитной карты — нечасто, три-четыре раза в год, — притворялась, будто ничего не замечает. Предпочитала перемолчать. Полагалась на время. Мирилась с моими шалостями.
Я задул свечи и тоже лег. Кристина выбрала продавленную кровать. Я долго прислушивался к ее дыханию, пока не убедился, что она уснула. И тогда сказал себе: путь свободен. Закрыл глаза, отдаваясь комнате, грезам, которые она навевала мне. Но почти сразу почувствовал: что-то не так; даже горло перехватило. Казалось, темнота отвергает меня. Я открыл глаза. Лунные лучи пробивались сквозь щели в ставнях. Что-то мешало мне уснуть, не позволяло забыться, отвлечься. Кристина спала как убитая, а мне словно кто-то протягивал руку, такое было ощущение. В листве колыхались от ветра тени, ложились на дверь, и образ Марины танцевал в лунной пыли.
Я бесшумно, затаив дыхание, встал. Стоя среди скомканных простыней, брошенных моей женой на пол, понял, что ничего больше не чувствую. Я ждал, не шевелясь, прислушивался. И зов повторился, но уже не из комнаты — он отступил. Шорохи подтачивали тишину где-то в коридоре. Я бесшумно вышел и потихоньку направился к угловой башенке, стараясь внутренне расслабиться, не думать, куда иду, довериться… Я шел, влекомый вперед чарами, какая-то чудесная безмятежность окрыляла меня, я чувствовал себя околдованным. Я уверенно шел в темноте и ни разу не споткнулся.
И вдруг прямо передо мной одна из панелей стены открылась, как дверь. Появился человек с фонариком и мешком. Он вздрогнул, выронил мешок, направил фонарик на меня, потом на себя. Лицо, заросшее всклокоченной бородой, глаза навыкате, рот растянут в улыбке — освещенная снизу, она выглядела жутковато-комичной гримасой. Он прижал палец к губам. Потом приложил руку к кепке, закрыл дверь и, опустив фонарик, ушел по коридору. Его силуэт колыхался в луче света, тянувшемся за ним наподобие кильватерной струи. Ночной гость был кривобок, клонил голову влево и хромал на правую ногу. Он завернул за угол, к лестнице, взялся за перила, чтобы спуститься. Фонарик погас. И тут я бросился следом, как будто в темноте он мог исчезнуть. Моя нога зацепилась за ковер, я упал ничком, ударился головой.
Когда я на ощупь поднялся и спустился вниз, застекленная дверь, которую я сам недавно запер, была приоткрыта, а ключ оказался снова в зубах лисицы. Я без сил рухнул в кресло, голова пылала. Меня трясло от ярости. Я не задавался вопросом, кто этот человек, что ему нужно, не пытался понять его поведение, только одно не давало мне покоя: он пришел изнутри. Он знал дом лучше меня, знал все его укромные уголки и потайные ходы, все секреты… Я чувствовал себя ущемленным, обманутым. Вглядываясь в темноту, я везде видел незнакомца, удаляющегося в шлейфе света. Он повторял мои движения, ходил по комнатам, обнюхивал платья, садился в кресло, искал следы Марины… А потом втыкал нож в палатку моих детей. Мои пальцы стискивали подлокотник. Кровь стучала в голове, от гнева и тревоги крутило желудок.
И вдруг мне подумалось: ведь своей болью я делаю больно дому. Отравляю все, что чувствовал, разбиваю чары, теряю образ Марины. Я запер дверь и поднялся наверх.
В коридоре я подобрал мешок, который выронил незнакомец. В мешке была пыль — как будто он только что вытряхнул в него пылесос. Я представил себе, как он ходит по комнатам и жестом сеятеля разбрасывает пригоршни пыли, чтобы засыпать следы Марины, скрыть от меня ее присутствие.
Я попытался на ощупь найти открывающуюся панель. Без толку; я махнул рукой и вернулся в отдельную спальню. Хотелось ни о чем не думать, выбросить из головы бородача. Я провалился в черный сон и проснулся утром с пересохшим горлом и вкусом пепла во рту.
Комнату заливало солнце. Кристина говорила по мобильнику, спрашивала детей, все ли в порядке. Я слышал только ее, но, судя по всему, они уже уехали на мотоцикле на пляж.
Не обменявшись ни словом, мы пошли в трейлер умываться. Обтирая лицо рукавичкой, я почему-то вдруг вспомнил про лифчик. Приступ паники бросил меня обратно в дом. Это был не просто страх — интуиция, почти уверенность, и, обнаружив, что ваза на буфете пуста, я принялся рыться везде как одержимый, бесцеремонно распахивая шкафы, обшаривая комоды, тумбочки…
Лифчик висел на оконном шпингалете в библиотеке. Я сел прямо на пол, прижимая его к груди, с облегчением, мне самому до конца непонятным. Враз отпустившее нервное напряжение едва не вылилось слезами. Это было мое вещественное доказательство, мой признак жизни, мой единственный след. Я вдыхал его изо всех сил, но запах мелиссы был сегодня слабее, мне приходилось искать его, то ли в своей памяти, то ли в глубинах ткани… Я судорожно стиснул пальцами чашечки, снова как наяву увидев бородача, ковыляющего по коридору. Вывод напрашивался очевидный, но я тотчас отмел его: нет, это не он, не он играл со мной. Это просто какой-нибудь бродяга-недоумок проявил нездоровый интерес к нижнему белью, носил его из комнаты в комнату, прятал, как собака кость… До меня вдруг дошло, что под это описание подхожу и я сам. Ну и что с того? Да, так и есть, нас двое, мы оба ищем Марину, оба одинаково ее желаем — но с каких пор он приходит сюда? Он ли следил за мной, когда я ходил по дому, его ли присутствие я чувствовал? Тепло на лифчике мне не приснилось вчера, тепло и запах женщины — она только что его сняла, я нашел его первым, в этом я был уверен, он мой…
Тишину вдруг разорвал крик. Кристина вернулась. Я быстро сунул лифчик за какой-то словарь, пулей вылетел из библиотеки, сбежал по лестнице. В отдельной спальне Кристина стояла, бледная, прислонясь к стене, и показывала пальцем на кровати. Наши спальные мешки валялись, скомканные, на полу, кровати были застелены.