Я подумал, что это уже случилось. Бешеная скачка по лужам, эти олимпийские гонки после духоты телефонной будки наверняка не прошли даром.
– Давай его сюда. Я включу обогреватель. Вот так. Пусть немножко подсохнет.
Брюки тоже были мокрые – хоть выжимай. Но уж с этим ничего нельзя было поделать. И пока я стоял, мокрый и нелепый, она принесла полотенца, и мы вытерли волосы.
– Ну, кто это у нас загрустил? – сказал она. – Пойди сюда. Улыбнись, купчик ты эдакий!
Ей наша пробежка явно пошла на пользу. Она стала такой милой, веселой, глазки у нее засияли.
– Сейчас приготовлю тебе кофе, а потом переоденусь. Может, мне удастся найти для тебя какую-нибудь папину одежку, пока твоя не просохнет.
Она исчезла в соседней комнате, а я кисло огляделся вокруг. В доме, судя по всему, было три комнаты, одна из которых – столовая и одновременно кухня. В гостиной стоял рояль. Был здесь еще и диван, служивший, видимо, постелью.
На стене висели большие круглые часы, которые показывали без четверти двенадцать. Скоро придет ее отец… Да, хорошенькая вышла ночка!
Она вернулась через минуту с распущенными волосами, в халате, изучая костюм, который несла на вытянутой руке. Он был из коричневого твида и явно предназначался для какого-то циркового номера.
– Мой отец крупнее тебя… (утверждение явно лишнее). – Но все же примерь.
Я напялил на себя пиджак и вызвал у нее приступ бурного веселья.
– Какая жалость! – охнула она. – Ладно, неважно. Попробуй-ка надеть весь костюм.
– А что скажет твой отец?
– Ему без разницы. И потом это ненадолго, пока твои вещи не просохнут. Иди в ту комнату. Ох, куличик ты этакий, тебе явно надо подрасти!
Меня уже начали утомлять и эти речи, и эта веселая великанша. Тем не менее другого выхода у меня не было. Я пошел в соседнюю комнату, влез там в гигантские брюки и почапал в них обратно, заранее содрогаясь в ожидании ее звонкого смеха.
Но этого не случилось. Она сидела на полу возле электрического камина, и, когда я вошел, лишь слабо мне улыбнулась.
– Итак, это наша последняя встреча, Николас.
– Совсем не факт! – сказал я почти сердечно и снова чихнул.
– Тебе бы надо выпить чего-нибудь покрепче. Ты простудился. А кофе еще не сварился.
Она встала, достала из буфета бутылку сливянки и налила мне рюмку. Это было адское зелье, сшибавшее с ног и одновременно приводившее в чувство. Теперь я оглядел комнату уже не столь придирчиво. Она была довольно просторная, со вкусом обставленная. На маленьком столике стояла балалайка.
– Балалайка твоего отца?
– Нет. Он виолончелист. Балалайка моя.
– Как насчет того, чтобы поиграть для меня?
– Я сейчас не настроена. Пойду посмотрю, как там кофе.
Я тоже не был настроен слушать музыку. От моего костюма, разложенного на стуле, валил пар.
На часах было без двух двенадцать. Я все думал, как мне, черт возьми, вернуться обратно? И решил, что, наверно, стоит вызвать такси. Еще раньше я заметил, что в прихожей есть телефон. Я допил свою сливянку, поставил рюмку, развалился в удобном кресле и всей душой пожелал перенестись в уют «Словенской», чтобы дождаться наконец утренних курантов и сесть в самолет, вылетающий в десять утра.
Она принесла кофе, и мы пили его в полном молчании.
– Еще рюмочку сливянки? Твой костюм пока не просох.
– Да, спасибо.
Она налила и себе тоже и подняла рюмку.
– За успех твоего бизнеса, Николас.
Мне было трудно придумать что-то в ответ, и потому, одобрительно кивнув головой, я молча поднял рюмку.
– Ты и правда думаешь, что еще вернешься?
– Очень может быть. В бизнесе ничего нельзя знать наперед.
– И когда же это будет?
– Трудно сказать. Может, даже очень скоро. Мне бы хотелось послушать, как ты играешь на балалайке, – сказал я, чтобы как-то отойти от этой скользкой темы.
Власта печально улыбнулась, взяла балалайку, уселась на ковер и стала наигрывать. Это была словацкая песня, которую мне иногда напевала мама. И вдруг она запела. Что-то про сосны, любовь и смерть. Я слушал сперва с приятным удивлением, потом с восхищением. Пела она прекрасно, хриплым, волнующим, печальным голосом, который замечательно гармонировал с заунывной мелодией.
А потом она рванула струны, они зазвенели, и звук медленно замирал в тишине комнаты. Это было колоссально!
– Власта, это потрясающе! – искренне воскликнул я. – Сыграй что-нибудь еще.
– Тебе нравится балалайка?
– Нравится, как ты на ней играешь.
– Балалайка хороша при свете камина, – сказала она с печальной улыбкой. – Потуши свет.
Я подчинился и беспокойно взглянул на часы. Была четверть первого. Дождь за окном лил не переставая, где-то вдалеке погромыхивал гром.
Я снова развалился в своем удобном кресле, освещенном лишь красноватым отблеском огня. Она тем временем налила нам еще по рюмке, залпом опрокинула свою и снова взялась за инструмент.
Не помню, сколько песен она сыграла. А в промежутках все подливала и подливала мне вина. Я сидел, погрузившись в теплую мглу, зная, что обязан уйти и что уйти не могу, и думал: еще одна последняя песня – и все. В какой-то момент, не переставая петь, она склонилась надо мной, Я вскинул руки ей на плечи и стал перебирать ее влажные волосы. Их острый аромат наполнял едва освещенную комнату.
Напевая, она раскачивалась из стороны в сторону, и я раскачивался вместе с ней; голова у меня кружилась, огонь вращался, мрак кренился набок. И пока комната вертелась, а низкий голос все пел и пел, мои ладони взяли ее за подбородок, а потом скользнули ей под халат. Она все пела, а ее шелковистые бомбы жарко и упруго колыхались во мраке… Потом балалайка умолкла. Она повернулась ко мне и прижалась к моему лицу.
– Милачек…
– Мне нельзя оставаться…
– Не уходи.
– А твой отец?
– Слишком поздно. Он уже не вернется.
– Откуда ты знаешь? Как ты можешь…
– Наверно, концерт кончился очень поздно. Он приедет рано утром. У них есть специальный автобус. Это бывает.
Сердце мое отбивало дробь, во рту пересохло, а ее лицо все раскачивалось и раскачивалось в мерцающем свете камина.
– Власта, ты уверена? – прохрипел я.
Она встала и задернула штору. Халат ее распахнулся, под ним ничего не было.
– Да, уверена, – сказала она.
Я греб, сидя в огромной лодке, на шее у меня была веревка, и какой-то человек бил меня черпаком по голове. А потом лодка совсем накренилась, и все кончилось. Я открыл глаза. Передо мной, в нескольких шагах, качалось большое белое лицо. Но вот оно застыло и превратилось в циферблат. Я долго на него щурился и разглядел, что уже без десяти семь.