Народу на Малой Стране была уймища. Я стал слоняться по ней из конца в конец. Купол Святого Микулаша (это название вдруг чудом возникло из детских воспоминаний) плыл в море иллюминации – будто пытался сняться с веками его державшего, а теперь опостылевшего якоря. Наконец я подвалил к Туновской и убедился, что они по-прежнему тут, по паре на каждом углу, – эти безмолвные церберы. Я медленно подобрался поближе. С Туновской вроде бы никто не выходил и никто туда не входил. Там, в тупике, маячил один-единственный огонек. Здания были погружены во мрак.
Через полчаса с Туновской на велосипеде выехал человек с голой шеей. Его остановили и проверили документы. Через десять минут он въехал обратно. И его снова остановили и подвергли проверке.
Сердце у меня ушло в пятки. Затея казалась абсолютно безнадежной.
Я стоял, переминался с ноги на ногу и лихорадочно думал, что же мне, черт побери, делать. Мозг работал четко.
Тут один из эсэнбешников подошел ко мне.
– Вы кого-то ждете?
Губы у меня склеились – не разлепишь.
– Да, приятелей, – промямлил я.
– Откуда вы?
– Я из Банской Быстрицы. – Так значилось в бумагах, найденных в кармане жилетки.
– Ваши документы.
Я протянул ему документы.
Эсэнбешник просмотрел их и отдал мне. И кивнул не очень дружелюбно, внимательно взглянув на меня. Потом вернулся на свой пост.
Я постоял еще немножко, трясясь от страха и в то же время боясь ретироваться слишком поспешно – чтобы не привлечь внимание. Выждал, пока часы не пробьют восемь, а потом рванул через площадь, мечтая как можно быстрее смыться из этого чертова местечка.
Что теперь делать – я не знал. Понимал только, что нужно держаться как можно дальше от национальных костюмов и от полиции. Тот деревенский парень со своими дружками вполне мог меня разыскать. Я шел без всякой цели, пока не попал на Уезд. Туда, где находился офис Свободы. Мне помнилось, что где-то поблизости есть погребок, и, узнав его по мерцающим огонькам, я спустился туда в такой тревоге, что даже забыл про свои гудящие подошвы. Посетителей там не было. Пожилая барменша налила мне рюмку сливянки, я ее опрокинул одним махом, попросил еще и пошел к столику. Когда я сел, ко мне подошел хозяин.
– Ну что, земляк, – начал он панибратским тоном, – славный выдался денек, верно?
– Да, очень даже.
– Вы его не скоро забудете.
– Это точно, не скоро! – искренне отозвался я.
– Улизнули от дружков, чтобы пропустить рюмашечку?
– Угадали.
Он вытер столик и уселся рядом.
– Вы в котором часу снимаетесь?
– Снимаюсь? – спросил я и тут же понял, о чем он говорит. Земляки приехали – земляки должны уехать. В поездах, груженных земляками. Завтра в целой Праге не сыщешь человека в национальном костюме. Кроме одного-единственного болвана.
– Ведь вы все сегодня разъезжаетесь, так ведь?
– Да, скоро уже поедем.
– Вы, наверно, много километров сделали. Уж очень у вас измученный вид.
– Да, закажу-ка я, пожалуй, еще рюмочку, – уныло ответил я.
Он пошел наливать, а я сидел, набычившись, в своих сапожищах и жилетке и не видел никакого просвета. Я не смогу еще одну ночь бегать взад-вперед по переулкам. И уж конечно, не смогу завтра появиться в таком виде на улице… Мне нужно какое-то укрытие. Нужно найти место, где бы я мог поесть и передохнуть. Нужен друг…
Думаю, эта идея возникла у меня еще тогда, когда я увидел ее – свою последнюю отчаянную надежду. Я проверил карман – там ли еще мой бумажник. Записная книжка была на месте, а в ней записан ее телефон. Хозяин принес сливянку, я выпил ее залпом и вышел.
Неподалеку я увидел телефонную будку, вошел в нее и набрал номер. «Интересно, дома ли ее отец», – подумал я. Я решил, если ответит мужской голос – тут же брошу трубку. И стал ждать с бьющимся сердцем.
Но мужской голос не ответил. Вообще никто не ответил. Телефон трезвонил минуты три. Повесив трубку, я вышел на улицу и стоял в темноте, испытывая отчаяние, острое до дурноты, пытаясь сообразить, что же будет дальше. Я больше не могу болтаться по улицам, не могу оставаться в Праге. Скоро я останусь единственным крестьянином во всем городе. Может, мне стоит отправиться в Баррандов, пока это еще возможно, и дожидаться ее там?
И я действительно пошел туда, придерживаясь темной стороны улицы и неся в руках свою шляпу с пером.
Когда я подошел к сверкающим во мраке террасам, время близилось к половине десятого. Там вовсю танцевали, на ярусах кружились пары. А через дорогу, примерно в двухстах ярдах от меня, стояла деревянная скамейка, на которой мы с ней в тот раз сидели, и прямо возле нее – телефонная будка. Я вошел в нее и снова позвонил. Ответа по-прежнему не было.
Тогда я, прячась за кустами, направился к ее дому. Боковая дорожка тонула в смолистой мгле. В доме было темно. Я простоял несколько минут на углу, у всех на виду, и вдруг подумал, что, возможно, за Властей установлена слежка – если, скажем, им стало известно, что я с ней гулял и провел у нее ночь. Ведь это единственный человек, с которым у меня был контакт. В общем, лучше всего спрятаться в кустах.
Возле телефонной будки были густые заросли. Я заполз в них, сел на землю и стал ждать. С танцплощадки вышло несколько человек. На скамеечку то и дело присаживались парочки. Потом, когда пейзаж снова становился безлюдным, я высовывал нос из кустов.
Я еще два раза звонил ей из будки. На второй раз, без четверти двенадцать, она наконец-то ответила.
– Власта, это Николас, – сказал я по-английски, – Николас Вистлер.
– Николас! Откуда ты взялся?
– Власта, с тобой рядом кто-нибудь есть? Твой отец дома?
– Нет. Нет, я одна. Николас, как чудесно! Только я не понимаю…
– Я все объясню при встрече. Можно к тебе прийти?
– Ну конечно же, милачек, я как раз собиралась ложиться! Ах, как чудесно!
– Ты ложись. Не жди меня. И выключи свет.
– Я, конечно, буду тебя ждать! Сколько тебе…
– Пожалуйста, Власта, делай то, что тебе говорят. Я не хочу привлекать внимание. И не знаю, сколько времени это у меня займет.
– А-а. Ну тогда я оставлю дверь открытой. Ты ее просто толкни, милачек.
Я повесил трубку, улыбнулся с облегчением и вышел на улицу.
На мое «счастье», рядом в траве лежала пара. Я снова нырнул в кусты и стал ждать, пока они уйдут.
Прошло полчаса, а они все не уходили.
Было уже полпервого и вовсю светила луна, когда я наконец вышел на боковую дорожку. Перед калиткой я остановился, вслушиваясь и вглядываясь. Было темно как в могиле.