Изможденный старик, у которого почти не осталось зубов, внимательно оглядел обоих братьев, обратил внимание на широкую грудь и мощные бицепсы Асдрубаля и прошепелявил:
— Тебе нравится грузить кирпичи?
— Не нравится, но это не важно…
Негр наполнил еще один стакан кофе, отдал его какой-то нетерпеливой женщине, получил деньги и махнул рукой куда-то в конец улицы:
— Через четыре квартала отсюда будет проспект Сукре. Потом налево, еще через пять или шесть кварталов, строят огромный дом. Возможно, там требуются рабочие.
Братья поблагодарили и отправились дальше, с бумажным стаканом кофе в одной руке и сосиской — в другой, не желая терять ни минуты, чтобы оказаться на стройке в первых рядах желающих получить работу.
Работа и правда была, но только тяжелая и малооплачиваемая, поскольку, хотя город и разрастался, словно серая раковая опухоль на зеленой поверхности долины, при таком наплыве эмигрантов (в порт Ла-Гуайра что ни день прибывали все новые и новые партии) работодатели без зазрения совести пользовались тем, что все люди хотят есть.
Португальских рабочих, у большинства из которых по ту сторону Атлантики остались семьи без кормильца — а значит, им приходилось зарабатывать себе на пропитание да еще что-то посылать домой, — нанимали на сдельную работу за сущие гроши. Асдрубаль с Себастьяном быстро сообразили, что надо соглашаться на любую плату, какой бы мизерной она ни казалась, иначе место достанется кому-то другому из длинной очереди желающих, постоянно пополнявшейся за счет тех, кто приходил сюда из небольших поселков на холмах.
Проводить день напролет под палящим солнцем, когда из-за влаги и зноя невозможно дышать, восемь часов подряд таскать мешки, толкать тачки или перекидывать лопатой песок — и все это в обмен на горсть боливаров, которых едва хватает, чтобы утолить голод, заплатить за угол… да еще чтобы осталось на мзду кровопийце посреднику, согласившемуся раздобыть им удостоверения личности и вид на жительство!
— Как только мы их получим, вернемся на побережье… на море, там — наш мир.
Асдрубаль все время настаивал на необходимости покинуть Каракас, однако Аурелия колебалась, Айза, замкнувшаяся в себе с того самого момента, как они ступили на берег, была по-прежнему погружена в молчание, а Себастьян возражал:
— Ты же слышал, что сказал Монагас. На побережье нам пришлось бы голодать.
— Больше, чем здесь? — удивился Асдрубаль. — Если есть море, значит, есть и рыба, а мы умеем рыбачить. И я предпочитаю умирать от голода там, а не здесь. Посмотри, куда мы попали! Взгляни на Айзу, которая сидит взаперти, и перед глазами у нее нет ничего, кроме глухой стены! Она не может выйти на улицу, иначе к ней тут же привяжутся какие-нибудь подонки. Иногда мне кажется, что эти толпы сутенеров вполне способны подняться наверх и досаждать ей там.
Это была больная тема, и Себастьян это знал. Район был населен проститутками, пьянчугами, бродягами и бандитами, через него шастал весь городской сброд, направляясь в поселки на холме, где действовал единственный закон — насилие. Опасность подстерегала здесь всякого прохожего в любое время дня и ночи, а уж для самой младшей в семье Пердомо Вглубьморя, начиная с того момента, как она впервые вышла на улицу, окружающая обстановка таила в себе настоящую угрозу.
Ее великолепное тело, из-за которого семье уже пришлось хлебнуть столько бед, казалось, затмевало своим совершенством все вокруг. А огромные зеленые глаза, одновременно детские и проницательные, завораживали и притягивали к себе, словно магнит, которому невозможно сопротивляться.
В семнадцать лет младшая представительница семейства Вглубьморя вызывала восхищение своей совершенной красотой и при всей своей застенчивости и желании остаться незамеченной тут же оказывалась под прицелом взглядов окружающих.
Одно только появление на ближайшем рынке, даже в сопровождении матери, оборачивалось для нее неприятным приключением, поскольку к восхищенному свисту и непристойным выкрикам, которые она так ненавидела, слишком часто добавлялось преследование со стороны местной шпаны, которая была не прочь ее облапать.
Когда дело дошло до того, что какой-то мулат со зверской физиономией грубо ущипнул ее за грудь, вырвав клок из единственного платья, Айза Пердомо окончательно укрылась в мрачной каморке, которую осмеливалась покидать лишь в компании братьев.
Но, даже сидя в четырех стенах, девушка не могла чувствовать себя в безопасности, потому что в стене, как раз напротив кровати, на которой она, полуодетая (из-за духоты и чтобы не трепать одежду: другой-то у нее не было), часами шила или читала, толстяк Мауро Монагас проделал отверстие, замаскировав его выщербленным зеркалом, и, запершись в своем убогом кабинетике-спальне, он подглядывал за ней и дрочил. Отныне в этом занятии заключался весь смысл его существования.
В самом начале, когда Однорукий Монагас увидел Айзу на автовокзале, он испытал потрясение, а впервые прильнув глазом к отверстию и в косом свете, падавшем из оконца, рассмотрев обнаженное тело девушки, решил, что перед ним потустороннее существо, и толстяк ощутил, как у него перехватило дыхание.
Ему было невдомек, что он стал первым мужчиной, узревшим наготу Айзы. Он почувствовал слабость в распухших ногах, которые подгибались, отказываясь держать его огромный зад, и чуть было не грохнулся на пол — пришлось на несколько мгновений прислониться лбом к стене и ухватиться за край стола единственной рукой.
У Монагаса тут же пересохло во рту, он разинул его как можно шире, чтобы воздух проник в легкие, и принялся мастурбировать, привалившись к стене. Сперма стекала по грязным обоям с желтыми цветами, но он не обращал на это внимания. Затем бессильно плюхнулся в обшарпанное кресло, которое жалобно заскрипело под его ста тридцатью килограммами жира, и долго сидел с широко раздвинутыми ногами, с расстегнутой ширинкой, глядя в одну точку, потому что перед его глазами все еще стояла невероятная картина, которую он только что созерцал.
— Никогда не думал, что на свете существует что-то подобное! — хрипло проговорил он. — Никогда!
Стены комнаты были оклеены фотографиями голых женщин, вырванными из самых откровенных мужских журналов, однако сейчас, окидывая взглядом эти тела, которые прежде казались ему совершенными, он видел перед собой всего лишь собрание уродливых карикатур.
Однорукому от рождения, тучному, вонючему и рано облысевшему Мауро Монагасу приходилось довольствоваться разглядыванием журналов или услугами самых дешевых проституток. В тех редких случаях, много лет назад, когда он пытался вступить с кем-то в более прочные отношения, он всегда чувствовал, что его грубо отталкивают, и калека быстро пришел к выводу, что ему суждено в одиночестве толстеть в жалкой гостинице, доставшейся ему в наследство от матери. Заполучить постояльцев с каждым разом становилось все труднее, поскольку здание разваливалось прямо на глазах.
В его жизни не было ничего такого, о чем стоило бы помнить, если не считать того воскресенья, когда он чуть было не угадал всех шестерых победителей из «лошадиной таблицы», но упустил возможность разбогатеть, и в свои почти шестьдесят он был законченным неудачником.