— Ты с нами? Это дело.
На душе тотчас теплеет. Я перехожу на бег, подстраиваясь к нему; мы направляемся к воротам — конечно же, на вокзал за инвалидами.
— А носилки, коляски не берем?
— Хватит и плаката, — бросает он, и я вижу еще троих кожаных — они выбегают из справочного бюро с мегафоном и транспарантом, где белыми буквами на синем фоне написано: «Нотр-Дам-де-Лурд — санитары, объединяйтесь!»
— Ты молодец, что с нами, — говорят они мне.
Я наконец спрашиваю, куда мы бежим.
— На митинг санитаров.
Тут я останавливаюсь: нет, я не с ними, я здесь, чтобы лечить больных. Они смотрят печально, с укоризной — в их глазах я чуть ли не эгоист, честное слово. Пожимают плечами и все той же спортивной рысью бегут за ворота.
Дождь припустил сильнее. Я возвращаюсь на площадь, иду к щиту с планом. «Прием паломников в Нотр-Дам, зона С, сектор 34». Перехожу по мостику илистую речушку и вижу перед собой современное здание-трилистник, все из темного стекла, с пузырями наружных лифтов. Значит, здесь принимают больных и увечных паломников. За стеклянными дверями, которые я тщетно пытаюсь открыть, теснятся трехколесные коляски с откидным верхом голубого цвета: на них отвозят к источнику более-менее транспортабельных калек. На каждой — номерной знак с надписью: «Дар Перно-Рикара», «Отокарс-Чемпион», «Картье Интернешнл», «Центр Леклерка». Когда я толкаю последнюю дверь, в холле появляется молодая женщина; заметив меня, она куда-то уходит и возвращается со связкой ключей. Отпирает дверь, удивленно смотрит на мои бретели.
— Что вам угодно?
— Какого-нибудь паломника… ну, не знаю, больного… я бы отвез его к источнику…
— Но у нас закрыто, месье, — с улыбкой объясняет она мне как маленькому. — С середины ноября до Вербного воскресенья.
Я тупо смотрю на нее, ничего не понимая. Она спрашивает, записался ли я.
— Нет.
— Вот записаться вы можете прямо сейчас. Идите в справочную службу, это за рекой, сектор 36. Там постоянно дежурит человек.
Я благодарю. Она снова запирает дверь на ключ, а я иду обратно через мост, мимо ряда старых построек, выкрашенных в грязно-серый цвет. Звоню в справочную службу. Ответа нет. Дежурный, наверно, тоже ушел митинговать. Читаю приклеенную к двери записку: «Обучение санитаров: кабинет 70, 3-й этаж». Опять нахожу щит с планом, ориентируюсь, возвращаюсь назад и вхожу в соседнее строение. Дверь приоткрыта, холл пуст, только стоит шкафчик со всевозможными костылями. «Дар паломников» — гласит надпись.
Поднимаюсь в лифте и попадаю в другой холл — просторный, белый; когда я вхожу, сам собой загорается свет. Слева обитая дверь с табличкой: «Добровольцы, милости просим». Заперто. Стучу — без толку. Напротив — вход в большой зал со светло-голубыми стенами и надпись: «Музей». Подхожу к большим застекленным витринам: здесь все шестьдесят восемь чудесно исцеленных с официальным подтверждением епископа и выборка из семи тысяч случаев выздоровления, признанных медициной, но отклоненных церковью за несоответствие критериям. Критерии вывешены тут же в углу, в рамке:
а) Неизлечимая патология, вызванная исключительно болезнью, либо органическая.
в) Определенный, точный диагноз, фатальный прогноз.
с) Внезапное, быстрое и окончательное (проверенное временем) выздоровление.
Я смотрю фотографии, пробегаю глазами истории избранных, карты отвергнутых изучаю внимательнее. Здесь представлены все болезни, от классических, до самых редких, от забытых до сегодняшних. Между чудесно исцеленными нет ничего общего, тут и дети, и пенсионеры, крестьяне, артисты, чиновники, военные, монахини, автомеханики… Многие из них были верующими, но некоторые — нет, а несколько находились в коме. Большинство исцелились в воде источника, но не все. Вот, например, Пьер де Рюддер, бельгиец. Раздроблена левая нога, восемь лет был прикован к постели. 7 апреля 1875 он на костылях дотащился до копии лурдского грота, построенной в его фламандской деревне, и, вдруг почувствовав, что нога снова служит ему, упал на колени. На следующий день врачи констатировали, что гангрена прошла, язвы зажили и кости срослись в одночасье. Через несколько дней он вышел на работу в поле. Когда двадцать три года спустя он умер, было сделано вскрытие, обнаружившее «след очень давнего перелома, который сросся сам собой, причем кости левой ноги стали абсолютно идентичны костям правой». В витрине выставлены муляжи двух берцовых костей рядом с довольной физиономией их хозяина.
Самое, наверно, интересное — это «техническая сторона» чудес. Частенько кости и органы восстанавливаются в одночасье, но не всегда как следует. У альпийского стрелка Витторио Микели, числящегося в первом списке под номером 63, было разъедено раком бедро: нога держалась лишь на остатках плоти. 24 мая 1963 года он окунулся, как был, в гипсе, в воду источника и почувствовал, что может двигать ногой. Но восстановление сустава произошло в несколько этапов, что засвидетельствовано рентгеновскими снимками: сначала просто наросла кость, соединив шейку бедра с тазом — вроде временной пайки водопроводчика на месте течи, — и только через несколько месяцев бедро стало «правильным» с точки зрения анатомии. Можно подумать, Божий промысел или силы природы старались соответствовать установленному церковью критерию быстроты: подлатали на скорую руку, лишь бы клиент мог ходить, а потом спокойно, без спешки довели до ума.
Часто бывает и так, что функция восстанавливается раньше самого органа. Мари Бире, чудесно исцеленная под номером 37, обрела в Лурде зрение и читала своим врачам газету, а между тем причина слепоты — двусторонняя папиллярная атрофия — исчезла лишь спустя два месяца. То же самое с номером 45: четырехлетний Франсис Паскаль внезапно прозрел в 1938 году. Врач, обследовав его, сказал, что этого не может быть: у ребенка был серьезно поражен зрительный нерв. «У тебя на галстуке пятно», — ответил мальчик.
Есть даже спасенные дважды, например сестра Сент-Беатрис, урожденная Розали Вильдье: 31 августа 1904 года она излечилась в воде источника от туберкулеза, а через год пришла снова, чтобы возблагодарить Бога. В награду за благодарность она излечилась и от близорукости.
— Жор.
Я оборачиваюсь и вижу в дверях молодого парня с бутылкой в руке. Широким жестом другой руки с желтой тряпкой он обводит чудесно исцеленных в витринах.
— Общего у них — только одно, — объясняет он, трижды брызнув «Аяксом» для протирки стекол на 1860–1975 годы, — на всех выздоровевших нападает зверский жор. Могут лопать часами — мясо, капусту, все подряд, — даже если раньше жили на капельницах и много месяцев крошки во рту не держали. Как будто у них всю энергию, какая была, разом выкачали.
Я киваю. Это теория Ирвина Гласснера: «молекулы-гонцы», миллиарды гормонов и нейромедиаторов, — гипофиз посылает их в больной орган, чтобы изменить его клеточную структуру. Но если так совершается чудо, если стоит только захотеть, почему же не выздоравливают все больные? Мойщик стекол пожимает плечами: научиться лазать по горам и захотеть покорить Эверест тоже может каждый, это не значит, что все доберутся до вершины.