Тут самое время подробней рассказать о Сане Медведеве. Иначе — по отдельным штрихам — может о нем сложиться неверное представление.
Он принадлежал к категории людей весьма распространенной. Природа дала им все. Но если другие, имея куда меньшие возможности, развивают свои сильные стороны, чтобы перекрыть слабые, то эти люди, напротив, все внимание сосредотачивают на своей слабине. Не пытаются ее преодолеть, но держат ее в уме постоянно.
Медведев был высок, очень силен. Он был красив: правильные, истинно русские черты лица с чуть выдающимися скулами, с румянцем, проступающим из-под чистой кожи; черные кудри, голубые глаза. Кажется, уж от девчат ему точно отбоя не должно быть, но они его не жаловали, как не жаловали и парни. Эти, правда, не всегда давали ему верную оценку; внешность Медведева, его сила и очевидная мужественность служили как бы форой. Но проходило немного времени, фора иссякала, и как-то само собой получалось, что он оказывался в положении подчиненном, зависимом, страдательном. Кстати, следует отметить, что сержанты сразу угадывали его слабину, не хуже девушек. Именно сержанты, а не какого-либо иного звания военный люд. Например, офицерам он всегда нравился, во всяком случае — поначалу. А сержанта ни статью, ни выправкой не проведешь. Он один раз пройдет перед строем — и точно покажет, какой солдат самый шустрый да моторный, а какой — рохля, курица мокрая, пусть даже на его груди лемеха ковать можно. Такой не обязательно бывает в каждом отделении, но уж во взводе точно сыщется, и сержант это знает, ему нельзя не знать, не угадать этого «типа» сразу: не дай бог оплошаешь и поручишь ему какое живое дело, — кому потом отбрехиваться да шишки считать?
А между тем объективно у Медведева не было оснований для такого поведения. Он не был болен, не имел тайных пороков, а тем более — каких-либо тяжких, по счастливому случаю оставшихся нераскрытыми проступков в прошлом. Но именно в прошлом произошли события, первые маленькие поражения, которые наложили печать на его характер, а значит и на всю последующую жизнь.
Вначале душу Медведева иссушила безотцовщина. Батю и трех дядьев порубали апрельской лунной ночью мальчишки-конармейцы. Санька родился уже после, на Троицу. Статью, всем видом своим пошел в отца, но характером — в ласковую, мягкую, как церковная свечка, мамашу.
Первые годы это было не приглядно. Тем более, что всегда он выделялся среди сверстников и ростом, и силой. Заводилой не был, зато в нем рано наметилась манера добродушного безразличия, которая зачастую присуща очень сильным от природы людям. У них, как у наследных лордов, сразу есть все или по крайней мере самое важное: им нечего добиваться. Но манера успела только наметиться. Мальчику было три-четыре года, когда выяснилось, что ему не с кого брать пример; ни во дворе, ни среди родни не оказалось даже какого самого плюгавого мужичонки: всех унесла Гражданская. А посторонние… что посторонние! — у них и до своей мелкоты руки не доходили, разве что с ремнем да лозиной. Саня и на эту плату был бы рад, только у него не спросили; мать так и не привела другого мужика в избу — на ее век перевелись мужики начисто. Вот и тулился Санька к матери, перенимая у нее и неуверенность, и податливость, и мягкость.
А еще через пару лет стал он понимать, что отец его был лютей собаки — матерый мироед, а последние годы — и вовсе душегуб: скольких Санькиных приятелей осиротил — считать страшно. Понятно, не вменяли это Саньке в вину, он-то чем виноват, невинная душа? — да уж больно внешность у него была знакомая: выкопанный батя. И как-то так получилось, что отцовы грехи он принял на свою душу, а как искупить — не знал. Груз был тяжел, явно не по силам, а главное — не по характеру. Другой на его месте, может, озлобился — и тем затвердел, окаменел, нашел бы в том силу и опору, и даже цель. А Санька напротив. Он готов был за всех все делать, любому уступить и услужить — только бы не поминали ему родителя. Получалось, конечно, наоборот. Но переломить он себя не мог. Да и не хотел. Он постепенно вживался в свою роль, и она уже казалась ему естественной и «не хуже, чем у людей».
Тем не менее он знал цену своей силе и держался соответственно. Сочетание получалось причудливое, а потому и не жизнеспособное. Первое же испытание должно было поставить мальчика перед выбором. Мальчик оплошал: он не смог подтвердить своей силы. Оказалось, что победы (и естественных попреков, связанных с нею) он боится больше, чем поражения. Конечно, он не представлял себе все это столь ясно, и первая осечка не обескуражила его, только удивила. Вторая неудача смутила. А третья посеяла зерно сомнения, которое попало на благодатную почву и ударилось в рост: ведь товарищи помнили о его неудачах не хуже, чем он сам. И стали им пренебрегать. А у него не нашлось душевных сил, чтобы вдруг стать против течения, и выстоять, и доказать свое.
Так и покатилось под уклон.
В колхоз Санькина мать вступила на первом же собрании. Нажитое мужем добро у нее столько раз трясли да половинили, что записалась она, почитай, с пустыми руками. Валялись в ее прохудившемся амбаре и плуги, и бороны, и даже косилка была, но все от времени да без хозяйского глаза имело такой вид, что проще новые завести, чем это наладить. А худобы — коровенки там или лошадки — не осталось совсем: уж года три, как в самой голытьбе числились.
Трудилась она хорошо, и хотя не богато получала, никуда б она не стронулась из родных мест, когда б не висела над нею память о покойнике-муже. Чуть не то — так и жди, что какая-нибудь подлая душа камень кинет. К этому она так сяк притерпелась, да сердце за Саньку болело: не могла смотреть, как он тушуется. Понимала: здесь ему ничего не светит. И в начале тридцатых, в самое голодное время, когда вымирали селами и людоедствовали, добралась до станции, подсела в первый проходивший товарняк, и поехала с сыном куда глаза глядят. Долго их носило, пока не осели, как вы уже знаете, в Иванове на ткацкой фабрике. О прошлом не больно допытывались. Сама быстро вышла в люди — в ударницах числилась, красную косынку носила; и мальчик хорошо учился, потом по слесарному делу пошел. Занимался спортом, французской борьбой. В Иванове ему не было равных. Тренеры заманивали во всесоюзные турниры, сулили славу, да Саня не поддался. Ему нравилась сама борьба, как говорится — процесс, а к победам он был равнодушен. Не было в нем злости, которую только победа и могла бы спалить.
Вот так.
Жизнь у них наладилась, в доме был достаток, но тем яснее мать понимала: сына уже ничем не изменить. Что в детстве в нем сложилось, то и застыло. Опоздала она с отъездом. Что б ей раньше лет на пять!..
В погранвойсках Медведеву служилось неплохо. Поначалу, правда, было поинтересней: на самом кордоне стояли. А потом границу перенесли на запад, а их часть так и осталась в прежних местах — охраняла стратегически важные объекты. Кто спорит — дело нужное и ответственное, но по сравнению со службой на самой границе это был курорт.
Медведев старался. За ним не числилось провинностей, он был «ворошиловским стрелком», первым по боевой и строевой подготовке, и конечно же — победителем на всех турнирах по борьбе; даже в Киев его возили. Другой на его месте давно бы в сержанты вышел, и уж по крайней мере всегда был бы на виду, всегда считался бы образцом. Однако с Медведевым происходило обычное: ему отдавали должное — но не более того. Разумеется, если бы он захотел — он бы выдвинулся. Но в том-то и дело, что такая перспектива его не привлекала. Скажем так: он не заглядывал в завтрашний день. А если каждый день живешь в том дне, в котором живешь, отпадает необходимость ставить какие-то цели, к чему-то тянуться. Его устраивало то равновесие, в котором он жил. Его не теребили, не требовали от него большего, чем он свободно, без принуждения отдавал. Никто не лез к нему в душу. Чего еще пожелать!.. Никто не знал о его другой жизни — в Париже шестнадцатого века, которого он не покидал уже без малого десять лет, и пока не собирался этого делать; ведь только там он бывал по-настоящему счастлив. В том Париже — и рядом с матерью. Очевидно, он правильно выбрал свою лестницу.