Понятно, что такое деление было условно, — Себастьян искренне любил каждую частицу своего сада. Кроме того, он пока не создал ничего по-настоящему верного для юной сеньориты Долорес и ее кузена Пабло, и уж совсем ничего пока не сделал для себя. Но общую структуру будущего Эдема садовник уже прозревал.
* * *
Около месяца Себастьян бился над садом изо всех сил. Он почти не спал и, хотя ел так много, что вскоре мышей в опустевшем доме почти не осталось, высох, как самшит, и порой путал от усталости самые простые вещи. И все равно, работы оставалось так много, что он чувствовал: отложи господь свой Страшный суд хоть на двадцать лет — не успеть. И когда он вдруг начал ловить себя на малодушном желании обойтись меньшим трудом, сделать все попроще, стало ясно, что так дальше нельзя.
Себастьян знал, что брать чужое нехорошо, но ставки были слишком высоки, а потому после недели тягостных размышлений он прошел в сад, с легкостью отыскал аккуратно замаскированный дерном тайник и начал вытаскивать господские сокровища наружу.
* * *
В течение следующей недели город был буквально наводнен столовым серебром и бесчисленными золотыми безделушками семьи Эсперанса, а возле усадьбы круглосуточно толпились жаждущие подзаработать голодные, изможденные люди.
Себастьян приветствовал каждые новые рабочие руки. Некоторое время он оценивал принесенный инструмент и физическую крепость пришедшего, затем вел его в сад и жестами объяснял, что следует делать. И если в течение суток-двух работа исполнялась, человек получал половину предусмотрительно разрубленной золотой монеты, серебряную вилку или — если работа никуда не годилась — две-три редчайшие китайские чашечки времен очередной безвестной китайской династии.
Конечно, горожане понимали, что все это не принадлежит ущербному батраку и золото — господское. Но на него можно было выменять и муку, и соль, и даже мясо, и это решало все.
Находились и те, кто пытался остановить разбазаривание чужого имущества. Уже через день усадьбу посетил падре Теодоро, но твердо знающий, что на том свете золото господам не понадобится, Себастьян решительно отказался его слушать. Дважды садовника пытались обворовать и четырежды — ограбить, а однажды под видом патруля пожаловала команда мародеров. Но результат был одинаково безнадежен: одних садовник просто выставил с работы, за другими гнался с лопатой до самого моста, а мародеров по доброй армейской традиции просто прикопал в «овечьем саду».
И работа шла.
Под руководством Себастьяна в саду быстро и аккуратно выкорчевали все, что не укладывалось в его новый генеральный план. Натаскали песчаника и проложили новые широкие тропы по всему саду. Провели гигантские земляные работы и за двадцать четыре дня сделали целую серию прудов, каскадом идущих от грота к усадьбе прямо по центру прежней лавровой аллеи. А потом садовник щедро рассеял собранные по всей Испании семена, и новый райский сад начал выглядеть таким же дерзким и прекрасным, как и весь созданный господом мир.
* * *
В середине февраля, когда по всему саду зацвел миндаль, возле ворот усадьбы остановилась потрепанная армейская машина. Оттуда в сопровождении сеньора Сесила и молодого сеньора Пабло вышла сеньорита Долорес, и Себастьян понял, что все-таки он успел в последний момент.
Господа с изумлением оглядели новый, совершенно неузнаваемый сад, недоуменно переглянулись и, настороженно озираясь по сторонам, прошли в дом. Некоторое время бродили по комнатам, привыкая к разрушениям, а потом вынесли на террасу столик и три стула, сели и до самой ночи так и просидели за бутылкой привезенного с собой вина.
И только перед тем, как встать, сеньор Сесил вдруг покачал головой и со сложной смесью восторга и недоумения произнес:
— Тюильри…
И тогда так и просидевший шесть часов подряд в зарослях цветущей вишни Себастьян заплакал. Теперь он точно знал, что им понравится здесь лежать.
* * *
Бывший начальник полиции города лейтенант Мигель Санчес начал вставать с постели только в середине февраля. Пули крупнокалиберного пулемета не только начисто снесли ему левую руку, но и пробили обе ноги. И, как говорил старый городской врач сеньор Анхелио, если бы не садовник семьи Эсперанса, лежать бы Мигелю на кладбище.
Мигель это знал. Судьба оказалась к нему безжалостна, и он так и не сумел потерять сознания второй раз, а потому помнил все. Он помнил, как Себастьян Хосе Эстебан отсек ему грязные обрывки руки острой, как бритва, садовой лопатой. Он помнил, как садовник смазал обрубок, а затем и обе раны на ногах пахучей смолистой массой, более всего напоминающей обычный садовый вар. И он помнил, как этот странный полубезумный парень взгромоздил его к себе на спину, отнес к реке, по грудь вошел в ледяной, ревущий на сто голосов ноябрьский поток, а потом где ползком, а где бегом пересек линию фронта и доставил Мигеля к врачу.
И, если честно, Мигель теперь даже не знал, как будет с этим жить. Еще в январе, когда ему стало полегче, он достал потрепанное от постоянного перечитывания письмо старого австрийского доктора Фрейда и увидел, как много он до этих пор не понимал.
Только сейчас он по достоинству оценил короткую фразу об обязательном наличии у пациента особой сверхцели. Только сейчас в полной мере осознал, что Себастьян действительно любит семью Эсперанса. Любит настолько, что в возрасте одиннадцати лет протащил мертвую сеньору Долорес несколько километров только для того, чтобы похоронить где-нибудь неподалеку от своего дома. Любит настолько, что вышел против двенадцати вооруженных мужчин с одной садовой лопатой и отомстил и за Тересу, и за Лусию. Любит настолько, что, однажды решив, что Мигель полезен семье Эсперанса, спасал его от неминуемой смерти два раза подряд.
Да, этот парень был со странностями… довольно кровавыми странностями, и эта его манера убивать людей лопатой, а потом забивать рты землей не могла не внушать омерзения. Но теперь Мигель стал думать, что таким образом Эстебан служит своей идее и, скорее всего, просто пытается побыстрее завершить опасную для семьи Эсперанса войну. Ведь гражданских лиц он никогда не трогал.
Мигель понимал, что будет вынужден арестовать его, как только в городе установится нормальная власть. Формальных поводов было два — кладбищенский вандализм и хищение. О том, что немой садовник распоряжается имуществом семьи Эсперанса, гудел весь город.
Но главное, Мигель уже изучил свежие работы герра Фрейда и понимал, что посадка семечка в рот может означать и замещение введения спермы в совсем другой орган, и когда восемнадцатилетний, определенно задержавшийся в развитии Эстебан все-таки созреет в половом смысле, может произойти самая неожиданная трансформация его и без того больного сознания. И все-таки ему было стыдно. Ведь за два года войны Мигель повидал куда более опасных монстров, и ничего — все на свободе и даже при власти.
А потом наступило 1 апреля 1939 года. Вошедший в Мадрид Франсиско Франко Баамонде официально объявил о своем полном триумфе, в городе снова появился сбежавший два года назад алькальд сеньор Рохо, а Мигель снова позабыл обо всем, кроме злобы дня.