Наш микроавтобус старенький, с черными занавесками на окнах и с надписью «Ритуал». Я сначала все удивлялся, я-то думал, что нас торжественно повезут, но потом догадался, что это хитрый обманный ход: чтобы люди в толпе не поняли, кто мы и кто с нами, и не кинулись бы нам под колеса.
Едем ночью, но все равно очень медленно из-за пробок, так что я эту очередь могу хорошо разглядеть. Я вижу, что там у них ужасная давка, не развернешься; одни стоят безвольно, опустив головы, как будто лошади в стойле, другие толкаются, третьи падают, их топчут, и кто-то тянет к ним руки – не то ударить, не то поднять и обнять. Еще я видел, как какая-то девушка с большим животом пыталась оттуда выбраться, перелезть через ограждение, но полицейский ее ударил дубинкой, прямо по животу, а ведь там, наверное, ребеночек был.
Полицейских на улицах много, через каждые метров десять они стоят. А вдоль дороги – автозаки рядком и «скорые».
И так это все вместе нехорошо выглядит, как будто не на чудо люди идут любоваться, а что-то дурное задумали. И даже как будто не люди они вовсе, а змей многоголовый, которого поймали в ловушку, чтобы он не съел город. Когда-то мне кто-то рассказывал сказку про многоголового змея, который напал на город, но я не могу ее вспомнить, поэтому хочу, пока едем, придумать свою для Павлуши, да только вот Отец меня с мысли сбивает криком:
– Дурак, закрой занавеску!
Чего кричать. Они все думают – раз я немой, значит, еще и глухой, да к тому же еще и дурак. А я все слышу, просто язык мой не подчиняется мне, таким уж меня создал Господь, в которого они тут все верят или, по крайней мере, делают вид. Сам-то я не уверен, есть на свете Бог или нет, не видел я его никогда, а если просил его о чем-то в молитвах, он не откликался и просьбы не выполнял. Возможно, я молился как-то неправильно, и он меня поэтому не услышал, хотя вот Павлуша всегда меня понимает, когда я говорю про себя, так что, я думаю, Господа либо нет, либо он меня очень не любит и не хочет, чтобы я с ним говорил. Зато Павлуша любит меня, он только от меня принимает водичку и слушает мои мысли и сказки. Я их рассказываю у себя в голове и знаю, что он все понимает.
А несколько раз, когда мы с Павлушей оставались одни, он позволял моему языку шевелиться, и я на самом деле произносил какое-то слово – к примеру, «холодно», «больно» – как будто бы это он за меня говорил. Но это только после гигиенических процедур или когда ему еще пытались делать питательные инъекции – он ведь не кушает у нас ничего, – а я потом оставался, чтобы все там прибрать. Павлуша на инъекции реагировал плохо – что бы ни вкалывали, даже простую глюкозу, он тут же скрючивался, как будто болел живот, и срыгивал серебристую слизь. Они уходили, а я подтирал и говорил ему – у себя в голове: «Павлуша, ну что же ты, мальчик, ведь это глюкоза, нам доктор объяснил, что это просто как сахар, она полезная, нельзя ведь совсем не кушать»… Никто другой не хотел за ним убирать, прикасаться к густым и блестящим лужицам – а по мне так обычная рвота или, скажем, мышиный помет ничем не лучше и даже хуже, потому что воняет, а его эта слизь была похожа на ртуть из разбитого градусника и пахла яичком, оттиралась быстро и хорошо. Я прибирал, а ему было больно и холодно, и он смотрел на меня своими немигающими глазами и пел – гудел чуть слышно, с закрытым ртом, как будто стонал, но очень красиво и мелодично. Павлушина песня была как мед, она втекала в меня и наполняла густым, янтарным, горько-сладким блаженством, во рту появлялся привкус, какой бывает, когда пожуешь пчелиные соты. Потом язык начинало покалывать, как будто его легонько кусали пчелы, и я понимал, что это Павлуша своим пением оживляет мой мертвый язык, чтобы я мог сказать за него какое-то слово или даже несколько слов.
– …Задерни, кому говорю! – ревет Отец еще громче.
На самом деле никакой он мне не отец, отец мой умер давно от пьянства, а просто поп в рясе. Но все его называют отцом – он сам так требует, – а я хотя и не могу сказать вслух, но про себя зову так же. В каком-то смысле он похож на отца – такой же шумный и злой.
– Не видишь, убогий, оно на улицу боится смотреть!? – Отец трясет меня за плечо, потом тянется было сам задернуть черную штору, но на повороте качает, Павлуша подается вперед, и Отец отдергивает мясистую лапу, испугавшись, что случайно коснется Павлушиной кожи. А чего тут бояться? Не понимаю. Кожа у него сухая и гладкая, со стальным отливом, как спинка жука. Я лично жуков люблю. Они не кусаются.
– Не понимает он вас, Отец, – подает голос Доктор с заднего сиденья. – Он глухонемой. А оно от ваших криков пугается.
Павлуша и правда нервничает, глаза его отсвечивают лиловым. Но, мне кажется, ему все же хочется смотреть в окно, поэтому я не задергиваю черную штору. И еще потому что я обиделся, что они про меня сказали «глухонемой», а про Павлушу – «оно». Почему-то они по имени его не зовут. А по мне так если у мальчика было имя, то оно никуда не денется, даже если с мальчиком что-то и сотворили… Вот у Доктора – у него действительно имени нет, эти доктора у нас на проекте постоянно меняются, не запоминать же мне каждого. Только Василевского, самого первого, я запомнил. Это он придумал проект, он был известный ученый. Правда, при нем проект назывался не «Божественная метаморфоза», а просто «Метаморфоза». А Отец уже потом к нам приехал, на стадии куколки. Он сказал, такие проекты можно только под эгидой церкви вести, а иначе получается богохульство. А Василевский ему сказал, что бог тут вообще ни при чем, это просто научный эксперимент, и не надо тут, сказал, кропить мне подопытного этой вашей водой, для кокона брызги вредны. Этот спор я собственными ушами слышал, я как раз отмершие корочки с кокона собирал, а они при мне не стеснялись, они думали, раз я немой, значит, еще и глухой и вообще дурак. А я не дурак. Я все понял. Отец после того разговора Василевского из проекта прогнал, и всю его научную группу прогнал, как будто и не было их никогда. Он и меня бы прогнал – да только больше никто не хотел в одной комнате с куколкой жить и корочки с нее собирать, а я был не против. К тому же Отец думает, раз я немой, значит, ничего неправильного в телевидении не скажу. Да и не зовут меня в телевидение.
Наш НИЦ переименовали в НЦИЦ – Научно-Церковный Исследовательский Центр это значит, – а раньше он был просто научный, не церковный. А Василевского вроде как в тюрьму посадили, только никто не знает, за что, а может быть, знают, но не говорят. Про Василевского сейчас запрещено говорить, только я могу говорить, что хочу, в своей голове, потому что меня никто, кроме Павлуши, не слышит.
Потом Отец и других докторов прогонял – сам на работу брал и сам прогонял, если ему не нравилось, что они в интервью говорят. Отцу нравится, чтобы доктора всегда с ним всю научную часть согласовывали, а потом уже на радио или в телевидение шли. На самом деле никакие они и не доктора, в том смысле, что не врачи, они ведь не лечат ни людей, ни зверей, а просто всех изучают и ставят эксперименты. Доктора у нас на проекте это все равно что ученые.
Хотя Василевский – он все-таки Павлушу, как я понимаю, хотел вылечить. Я помню, как Павлушу к нам привезли. Он был очень худенький, как будто бы невесомый, а кожа прозрачная, все жилки под ней просвечивали. Глаза голубые, огромные, и кудри золотые на голове, и так он всем хорошо улыбался, как ангел. Болезнь у Павлуши была какая-то неизлечимая, ничто ему не помогало и становилось все хуже, поэтому его из детдома привели к Василевскому добровольцем, чтобы он в нашем эксперименте участвовал и, бог даст, поправился. Это я так говорю «в нашем» – на самом деле я сначала к проекту отношения не имел. Я в коломенском НИЦ тогда младшим лаборантом служил, ухаживал за подопытными зверьками – лягушками, мышками, а еще у нас маленькие мухи жили… В мои обязанности входило зверушек и насекомых кормить, убирать за ними, чистить террариумы и клетки, ну и трупики убирать. Утилизировать. Так это называлось. Работу свою я любил, все, кроме утилизации. Зверушки у нас жили хорошие, добрые, я с ними про себя разговаривал, давал им разные имена, и некоторые мышки у меня ели с рук.