— Знаешь, ты можешь говорить о маме, когда тебе хочется и сколько тебе хочется. Я прекрасно понимаю, что у Дана была жизнь и до меня, иначе не было бы вас троих. И твоя мама тоже в этом поучаствовала. И ты вовсе не должна чувствовать себя предательницей по отношению к отцу. Ты любишь свою маму, это совершенно естественно. И клянусь, я это прекрасно понимаю. Мне даже нравится, когда ты говоришь о своей маме. — Анна накрыла ладонью руку Белинды.
Первым побуждением девочки было отстраниться, но она, очевидно, передумала. Анна сама отняла руку и тоже взяла сигарету. Последнюю, мысленно поклялась она себе.
— Мне нравится возиться с малышами, — неожиданно сказала Белинда, — я очень много помогала маме с Лизен.
— Дан рассказывал. Он говорил, они с Перниллой чуть не насильно выталкивали тебя на улицу поиграть с приятелями. И еще говорил, у тебя здорово получалось. Так что я очень надеюсь, весной ты и мне будешь помогать. Можешь смело рассчитывать: все обкаканные памперсы — твои.
Она шутливо ткнула Белинду в бок, и та, помедлив секунду, ответила таким же тычком.
— Ничего подобного! Только описанные! Заметано? — Она протянула руку для пожатия.
— Заметано! — Анна пожала руку. — Какашками займется Дан.
Они засмеялись.
Анна потом вспоминала эту минуту как одну из самых счастливых в жизни. Лед был сломан.
Аксель паковал чемодан. Он встретил Эрику на пороге, держа в левой руке рубашку на плечиках. На двери в прихожей висел дорожный гардероб.
— Вы уезжаете? — спросила Эрика удивленно.
Он кивнул и, аккуратно расправив, повесил рубашку.
— Да, пора начинать работать. В пятницу еду в Париж.
— Вы хотите уехать, не узнав, кто… — Слово застряло на языке.
— У меня нет выбора, — грустно сказал Аксель. — Разумеется, я прилечу первым же самолетом, если полиции понадобится моя помощь. Но у меня есть работа, и я должен ее делать. Сидеть здесь и заниматься пустыми рассуждениями… как бы сказать… неконструктивно.
Аксель усталым жестом потер двумя пальцами переносицу, и Эрика обратила внимание, как скверно он выглядит. С момента приезда он словно постарел лет на десять.
— Да, вы, наверное, правы, — мягко сказала она. — Так будет лучше… Знаете, у меня есть к вам несколько вопросов. Вы в состоянии уделить мне немного внимания?
Он пожал плечами и жестом пригласил ее войти. Она задержалась было на веранде, где они разговаривали в тот раз, но он, не останавливаясь, провел ее в дом.
— Какая красота… — У Эрики перехватило дыхание.
Она словно попала в музей ушедших времен. Сороковые годы… Везде было прибрано и чисто, но в комнате все дышало стариной.
— Да… ни родители, ни я, ни Эрик… мы никогда не гнались за модой. Родители ничего не меняли в обстановке, и мы с Эриком последовали их примеру. К тому же в то время было множество по-настоящему красивых вещей, и я не вижу никаких причин менять мебель на более современную… и, на мой взгляд, менее красивую, если не сказать уродливую. — Он осторожно погладил богато украшенный резьбой секретер.
Они присели на обитый коричневым гобеленом диван. Нельзя сказать, чтобы сидеть на нем было очень уж удобно — наоборот, он располагал к красивой, строгой и прямой посадке.
— Вы хотели что-то спросить, — вежливо, но с ноткой нетерпения напомнил Аксель.
— Да… — Эрика вдруг почувствовала неловкость.
Уже второй раз она пристает к Акселю со своими вопросами, хотя совершенно очевидно, что у него хватает забот и без нее. Но раз уж она пришла…
— Я вам уже говорила — хочу узнать побольше о прошлом моей мамы. И волей-неволей в кадре все время возникают друзья ее детства — ваш брат, Франц Рингхольм, Бритта Юханссон.
Аксель кивнул. Он ждал продолжения.
— Но в их компании был и еще один человек.
Молчание.
— В конце войны сюда приехал участник норвежского Сопротивления. Он тайно прокрался на баржу моего деда. Насколько мне известно, вы не раз плавали на этой барже…
Аксель смотрел на нее не мигая, но она почувствовала, что при этом напоминании он заметно напрягся.
— Ваш дед был замечательным человеком, — тихо сказал он после паузы. — Один из лучших людей, встреченных мной в жизни.
Эрика никогда не видела деда, но ей была очень приятна похвала Акселя.
— Я знаю, что, когда Ханс Улавсен попал в Фьельбаку, вы были в немецком плену. Он приехал в конце сорок четвертого года, а уехал вскоре после окончания войны, как нам удалось выяснить…
— Вы сказали «нам», — перебил ее Аксель, как ей показалось, с волнением. — Кому «вам»?
Она на секунду задумалась — что открывать, а что утаить.
— Когда я сказала «нам», я имела виду себя и Кристиана, библиотекаря в Фьельбаке.
Почему-то Эрика не захотела называть имя Челля Рингхольма. Похоже, Акселя удовлетворило ее объяснение.
— Да, вы правы… В то время я находился в немецком плену.
Аксель опять напрягся и как-то съежился; у Эрики возникло ощущение, будто память о лагере вызвала у него непроизвольное сокращение мышц.
— И вы никогда его не встречали?
— Нет. Когда я вернулся, его уже здесь не было.
— А когда вы вернулись?
— В июне сорок пятого. С «белыми автобусами».
— «Белыми автобусами»? — Эрике смутно вспомнились лекции по новейшей истории, но единственное, что предложила память, — имя. — Фольке Бернадотт?
— Да, это была акция в режиссуре Фольке Бернадотта. Он организовал эвакуацию скандинавов из немецких концлагерей. На крышах и на бортах белых автобусов были намалеваны красные кресты, чтобы их не приняли за военный транспорт.
— Я не поняла: как эти автобусы могли принять за военный транспорт? Ведь война к тому времени уже кончилась?
Аксель улыбнулся ее неосведомленности.
— Первые «белые автобусы» появились в марте и апреле, в результате переговоров с немцами. Пятнадцать тысяч пленников привезли в Швецию. После окончания войны настала очередь еще десяти тысяч — в мае и июне. Я попал в самую последнюю группу.
Аксель сухо перечислял факты, но за безразличным тоном угадывался весь пережитый им ужас.
— А Ханс Улавсен исчез в июне сорок пятого года. По-видимому, непосредственно перед вашим возвращением.
— Да. Речь идет о нескольких днях, не более. Но… вряд ли стоит полагаться на мою память того периода. Я был… не в лучшем состоянии.
— Я понимаю. — Эрика потупила глаза, прекрасно сознавая, что вряд ли может понять человека, пережившего немецкий концлагерь. — Может быть, ваш брат что-то о нем говорил? — решилась она спросить после паузы. — Что-то, что задержалось в памяти? У меня, собственно, нет никаких конкретных данных, только ощущение, что Эрик и его друзья были тесно связаны с норвежцем.