Роберт притушил сигарету в пепельнице настолько раздраженно, что она перевернулась. Сольвейг тут же легла на свои альбомы.
— Роберт, ты поосторожнее: можешь прожечь альбомы.
— Да плевал я на твои геморройные альбомы. Что день настал, что дня нету, один хрен — ты сидишь и облизываешь эти фотографии. Ты что, не понимаешь, что звездарики, накрылось то времечко. Сто лет, наверное, прошло, а ты сидишь, на фотографии любуешься. Папаша гикнулся хрен знает когда, а ты глянь на себя — красотка, блин.
Роберт цапнул альбомы и грохнул их об пол. Сольвейг завизжала, пала ниц и стала подбирать фотографии, рассыпавшиеся по полу. Роберта это ничуть не уняло, напротив, лишь раззадорило. Сольвейг умоляюще смотрела на него, но он сгреб пригоршню фотографий и начал садистски драть их на клочки.
— Нет, Роберт, нет, не надо, мои фотографии! Пожалуйста, Роберт! — закричала Сольвейг. Ее рот стал похож на разодранную рану.
— Ты, жирная старая ведьма, ты что, не понимаешь этого? А папаша повесился. Ну, привет, приехали. Поймешь ты это наконец или нет?
Йохана как заморозило, он сидел и не шевелился, но тут вскочил и перехватил руку Роберта. Он с трудом вытащил остальные фотографии из крепко сжатой руки Роберта и встряхнул его, чтобы заставить брата услышать его.
— Ну-ка, давай угомонись. Это как раз то, чего они все и хотят. Ты чего, не понимаешь этого? Все только и ждут, что мы набросимся друг на друга, и все — тут нам всем копец и настанет. Ты хочешь, чтобы мы сами подставились? Во они нас разложат. Ты меня слышишь? Нам надо держаться вместе. А сейчас давай помоги маме собрать альбомы.
Лютая злоба вылетела из Роберта, как воздух из проколотого шарика. Он провел рукой по глазам и, начиная понимать, что сделал, огляделся вокруг. Сольвейг лежала на полу, как большой мягкий выброшенный на сушу кит, всхлипывала, и между ее пальцами сыпались обрывки фотографий. Она плакала тихонько, но душу рвало. Роберт опустился на колени рядом с мамой и обнял ее. Он очень нежно и ласково отвел сальную прядь с ее лица, потом помог ей подняться.
— Извини, мам, извини, извини, извини. Я тебе помогу с альбомами, и все будет в порядке. Ну, с теми, что я испортил, ничего не поделаешь, но их совсем немного, остались самые лучшие, ты посмотри на эту — какая ты тут красивая.
Роберт поднял фотографию и держал ее перед глазами матери. На ней улыбалась Сольвейг, стоя в раздельном, но весьма пристойном купальнике, с лентой наискось через грудь, на которой блестела надпись: «Майская королева 1967» — красивая, действительно красивая. Рыдания прекратились, слышались только всхлипывания. Она взяла у него фотографию и, улыбаясь, спросила:
— Я ведь действительно была красивая, Роберт?
— Да, мама, да. Очень. Самая прекрасная девушка, которую я видел.
— Ты не обманываешь, ты правда так думаешь?
Сольвейг кокетливо улыбнулась и ласково погладила его по волосам. Роберт помог ей сесть на стул.
— Да, точно, так оно и есть, честное благородное.
И через мгновение все было забыто и улажено, и Сольвейг опять в полном счастье колупалась со своими альбомами. Йохан кивнул Роберту и показал ему глазами на дверь, дескать, надо выйти. Они сели на крыльце, оба закурили.
— Что за дерьмо, Роберт? Что это тебя понесло? Надо как-то все-таки себя сдерживать.
Роберт ничего не ответил и колупал носком ботинка перед собой. Да и что он мог сказать? Йохан глубоко затянулся и с удовольствием выдохнул сигаретный дым между крепко сжатых губ.
— Не хрен им подыгрывать, я тебе от души говорю, как думаю: мы должны держаться вместе.
Роберт сидел и молчал, стыдясь самого себя. Перед ним словно разверзлась пропасть, а он сидел на краю и то засовывал ногу в нее, то выдергивал. Он тщательно затушил сигарету, воткнул ее в песок и забросал сверху, что выглядело странно и нехарактерно для них: земля вокруг крыльца была усеяна старыми, задубевшими окурками. Потом Роберт все же посмотрел в глаза Йохану.
— Насчет того, что ты сказал, ну, про девчонку в Вестергордене. — Роберт помедлил. — Это что, правда?
Йохан дотянул свою сигарету до фильтра и выщелкнул окурок на землю. Он поднялся, даже не обернувшись к брату:
— Да ясное дело, чтоб мне сдохнуть, правда.
Потом он повернулся и пошел в дом. Роберт по-прежнему сидел на крыльце. Первый раз в жизни он чувствовал, как их с братом разносит в стороны друг от друга. Это напугало его так, что он чуть не обделался.
Вторая половина дня получилась относительно спокойной. Почему? В первую очередь из-за того, что, пока они не получат полного отчета об исследовании останков Йоханнеса, Патрику не светило ничего захватывающего. Так что он сидел более или менее спокойно и ожидал, пока зазвонит телефон. На месте он сидеть просто не мог, поэтому пошел к Аннике, чтобы отвлечься и поболтать часок.
— Ну и как оно, твое ничего? — спросила Анника, как обычно, глядя на него поверх очков.
— Ну, если ты про это, то жарища ее донимает, и легче нам обоим от этого не становится.
Как только Патрик сказал про жарищу, он тут же почувствовал, что здесь, во владениях Анники, прохладно, и ощутил легкий ветерок. Здоровенный вентилятор легонько жужжал возле ее письменного стола, и Патрик выпучил на него глаза, офигевший от собственной глупости.
— И как я об этом только не подумал. У нас дома есть, я купил вентилятор для Эрики. А что это такое, почему у меня мозгов не хватило притащить вентилятор сюда? Точно, первое, что я сделаю завтра утром, — сгоняю в магазин и куплю.
— Для Эрики. Да, конечно. И как она с таким-то пузом и в такую жарищу?
— Знаешь, до того как я купил вентилятор, я думал, что она скоро расплавится. А вообще она плохо спит, руки-ноги болят, с ума сходит, что на живот повернуться не может, ну и все остальное, да ты знаешь.
— Да вообще-то нет. Вот здесь никак, даже при всем моем нахальстве.
Патрик с испугом подумал — что это он только что ляпнул. У них, в смысле у Анники, не было детей. И раньше он, слава богу, никогда не спрашивал, да вообще-то ему и в голову не приходило спрашивать, отчего и почему. А вдруг у них что-то случилось или кто-нибудь из них не мог иметь детей. И сейчас он весьма «тактично» напомнил Аннике о том, что близок локоть, да не укусишь. Да еще получилось это у него с деталями и комментариями. «Во облажался», — подумал Патрик.
— Не надо, не суетись. Как тебе сказать, в общем-то, был какой-то выбор, но сейчас фактически мы уже по детям больше не маемся. У нас есть собаки, мы их любим, и они нас тоже. У нас есть семья, у нас есть любовь, мы все нужны друг другу.
Патрик почувствовал, как на его побледневшую физиономию опять возвращаются краски.
— Да, ты знаешь, я здорово испугался, когда понял, что сказал. Но если тебе интересно, нам обоим очень трудно — что Эрике, что мне. Но конечно, ей особенно. Как ни посмотри, все получается как-то слишком, все чересчур, а тут еще эти: вот не было печали. В общем, все одно к одному.