— Я понимаю, что ты переживаешь, Сольвейг, но мы всего лишь делаем нашу работу. И мы сейчас здесь тоже не на прогулке, а на службе. И я надеюсь, что ты будешь сотрудничать.
— Сейчас вам чего надо? — выдавила она.
— Я могу пройти внутрь? Поговорим, и я тебе все объясню.
Он повернулся к полицейским и доктору у себя за спиной и сказал:
— Подождите здесь немного, нам с Сольвейг надо поговорить.
Мартин просочился в дом и закрыл за собой дверь. Сольвейг настолько удивилась, что попятилась и позволила ему зайти внутрь. Мартин призвал на помощь все свои дипломатические таланты и обстоятельно разъяснил Сольвейг ситуацию. Через некоторое время ее протесты начали ослабевать, и еще через несколько минут она открыла дверь и впустила в дом остальных.
— Нам надо взять кровь у твоих сыновей тоже, Сольвейг. Где они?
Она засмеялась:
— Да сидят наверняка позади дома и шифруются. Они же не знают, зачем вы здесь. Они со страху обделались, как увидали, что вы на двух машинах подъехали, они подумали, что по их душу.
Она засмеялась опять и открыла загаженное окно.
— Йохан, Роберт, тащите ваши задницы сюда. Легавые не за вами.
В кустах затрещало, и оттуда опасливо выглянули Йохан и Роберт. Они настороженно смотрели на компанию, которая набилась в их маленькую кухню.
— А в чем дело?
— Теперь они у нас кровь будут качать, — холодно констатировала Сольвейг.
— Во блин, совсем звезданулись? Хрена вам, а не мою кровь.
— Роберт, если не въезжаешь, сиди тихо и не возникай. Мы с полицейским поговорили, и я ему обещала, что проблем с вами не будет. Так что закрой хлебало и не чирикай. Чем шустрее мы с этим закончим, тем лучше.
К облегчению Мартина, они послушались. Братья мрачно смотрели, как Якобссон достает шприцы и потом у одного за другим берет у них кровь. Затем, взяв кровь у Сольвейг, доктор также тщательно поставил заранее помеченные пробирки в свою сумку и сказал, что свою часть работы он выполнил.
— И что вы теперь будете с этим делать? — с любопытством спросил Йохан.
Мартин дал ему тот же ответ, что и Габриэлю. Потом он обратился к самому молодому полицейскому из Уддеваллы:
— Тебе надо забрать еще одну пробу в полицейском участке в Танумсхеде и пулей все отвезти в Гётеборг.
Полицейский, тот самый молодец, который злоупотреблял флиртом с Линдой, кивнул:
— Сделаю в лучшем виде. Еще двое едут сюда из Уддеваллы, чтобы помочь… — Он замолчал, посмотрел несколько озабоченно на Сольвейг и ее сыновей, которые внимательно слушали их разговор, и добавил: — В другом задании. Они встретят вас… — еще одна вынужденная пауза, — в другом месте.
— Отлично, — сказал Мартин. Он повернулся к Сольвейг: — Спасибо, мы уезжаем.
На секунду его охватило желание рассказать им про Йоханнеса, но он помнил прямой приказ Патрика и не стал его нарушать. Патрик не хотел, чтобы они узнали об этом сейчас, так что так тому и быть.
Выйдя из дома наружу, Мартин замедлил шаг и еще раз огляделся вокруг. Если бы убрать этот ветхий домишко, руины машин и прочую дрянь, которая валялась повсюду, здесь стало бы необыкновенно красиво. Оставалось надеяться, что, может быть, у них самих хватит духу перестать любоваться своими собственными несчастьями и они заметят эту красоту. Но он сильно сомневался.
— Ну так следующая станция — Вестергорден, — сказал Мартин и быстрым шагом пошел к машине.
Одно задание было выполнено, другое ожидало. Он подумал, как там идут дела у Патрика и Ёсты.
— Ты догадываешься, почему ты здесь?
Он и Ёста сидели рядом в маленькой комнате для допросов. Напротив за столом сидел Якоб.
Якоб спокойно их разглядывал, его сцепленные руки лежали на столе.
— А почему я должен это знать? В том, что вы делаете в отношении моей семьи, нет никакой логики. Так что мне остается только держать голову над водой, чтобы не утонуть.
— Ты что, на полном серьезе считаешь, что у полиции нет других дел, кроме как преследовать твою семью? Ну и зачем, по-твоему, нам это надо, какой здесь мотив?
Патрик наклонился вперед и с любопытством посмотрел на Якоба.
Якоб опять негромко, спокойно сказал:
— Темным силам и злой воле не нужно мотива. Но, как я знаю, по-видимому, у вас ничего не получилось с Йоханнесом, и вы пытаетесь любым способом оправдаться в собственных глазах.
— Что ты имеешь в виду? — спросил Патрик.
— Вам, вероятно, кажется, что если вы сумеете что-нибудь повесить на нас сейчас, то это будет оправданием того, что произошло с Йоханнесом.
— А тебе не кажется, что это притянуто за уши?
— Откуда я знаю. Я вижу только одно: вы вцепились в нас мертвой хваткой и не хотите отпускать. Только одно меня утешает — что Бог видит правду.
— Ты много говоришь о Боге, паря, — сказал Ёста. — А твой отец такой же верующий?
Казалось, вопрос обеспокоил Якоба, на что Ёста и рассчитывал.
— В глубине души моего отца есть вера, но его… — Якоб помедлил, казалось, он размышляет над тем, какое слово ему лучше использовать, — сложные отношения с дедушкой, его отцом, привели к тому, что внешне он не показывает ее. Но вера в нем есть.
— Его отец, да, конечно, Эфроим Хульт, Проповедник. Вы ведь с ним были очень близки, — сказал Ёста, он скорее констатировал, а не спрашивал.
— Я не понимаю, каким образом это может интересовать вас. Но да, мы с дедушкой всегда были очень близки, — сказал Якоб и плотно сжал губы.
— Он спас твою жизнь? — спросил Патрик.
— Да, он спас мою жизнь.
— А как твой отец воспринял тот факт, что не он сам, а Эфроим, с которым у него, по твоим словам, были э-э… сложные отношения, смог спасти тебе жизнь? — продолжал спрашивать Патрик.
— Каждый отец хочет быть героем для своего сына, но не думаю, что он смотрел на это с такой точки зрения. В первую очередь папа испытывал вечную благодарность к дедушке за то, что тот смог спасти меня.
— А как насчет Йоханнеса — что ты можешь сказать о его отношениях с Эфроимом и твоим отцом?
— Я все же по-прежнему не понимаю, какое все это имеет значение? С тех пор прошло двадцать четыре года!
— Нам об этом известно, но все же мы вынуждены настаивать на том, чтобы ты отвечал на наши вопросы, — сказал Ёста.
Похоже, внешнее спокойствие Якоба начало потихоньку трещать по швам, и он нервно провел рукой по волосам.
— Йоханнес… да, у них с папой возникали трения, но Эфроим его любил. Но конечно, их отношения были, если можно так выразиться, внутренними, совсем не напоказ. У людей того поколения считалось, что чувства надо сдерживать и никому их не демонстрировать.