Ее глаза затуманились, лицо изменилось, она словно вернулась туда, на десятки лет назад, в то сладкое прошлое, когда ее валял Йоханнес. И к гадалке незачем ходить: Лаине втрескалась в Йоханнеса, как кошка. Они смотрели на нее и видели, что, едва заговорив об их отношениях с Йоханнесом, Лаине сомлела и раскраснелась.
— А откуда ты знала, что это ребенок Йоханнеса, а не Габриэля?
— Я поняла это сразу же, как только увидела, в самую первую секунду, когда он припал к моей груди.
— А Йоханнес знал, что это его сын, а не Габриэля? — спросил Патрик.
— Конечно да. И он его любил. Я всегда знала, что была для Йоханнеса всего лишь временным увлечением, хотя и мечтала о другом. Но когда у меня появился Якоб, все изменилось. Йоханнес часто украдкой приходил, когда Габриэль уезжал, чтобы посмотреть на Якоба и поиграть с ним. А потом в один прекрасный день все это закончилось, потому что Якоб начал говорить и мог рассказать об этом. — Лаине вздохнула горестно и продолжала: — Ему не нравилось, что его брат воспитывает его первенца, но он не хотел или не мог отказаться от той жизни, которую вел, так же как не смог или не захотел отказаться от Сольвейг, — неохотно призналась Лаине.
— А как у тебя потом складывалось? — спросил Патрик сочувственно.
Она пожала плечами.
— Сначала ад, просто ад. Жить так близко от Йоханнеса и Сольвейг, а потом, когда у них появились сыновья, братья Якоба, стало еще хуже. Но у меня был мой сын, а потом много лет спустя я родила Линду. И хотя это может показаться невероятным, но с годами я начала любить Габриэля. Конечно, совершенно иначе, не как Йоханнеса, вероятно, как-то более реально. Йоханнеса никогда нельзя было любить как ровню, он всех подминал под себя. Конечно, я люблю Габриэля скучнее и обыденнее, но мне с ним легко жить, — сказала Лаине.
— А когда Якоб заболел, ты не боялась, что все откроется? — спросил Патрик.
— Нет, тогда я боялась совсем другого, — сказала Лаине жестко. — Если бы Якоб умер, не имело бы никакого значения, кто его отец. Кому какое дело?
Потом ее голос стал мягче:
— Йоханнес тогда так беспокоился, он места себе не находил из-за того, что Якоб болеет, а он ничем не может помочь. Да он, в общем-то, и показать не мог толком, насколько переживает. И он не мог, как Габриэль, сидеть в больнице возле его кровати, для него все это было слишком сложно.
Лаине, казалось, по-прежнему пребывала в давних временах, но вдруг вздрогнула и вернулась в настоящее. Ёста поднялся и пошел к кофеварке принять еще дозу кофеина. Он приподнял колбу и вопросительно посмотрел на Патрика. Тот кивнул. Ёста вернулся на свое место, неторопливо устроился и спросил:
— И что, действительно никто ничего не подозревал и никто ничего не знал и даже ни о чем не догадывался?
В глазах Лаине появилось очень недоброе выражение.
— Да нет, Йоханнес зачем-то рассказал Сольвейг про Якоба — в минуту слабости или сознательно, я не знаю. Пока Йоханнес был жив, Сольвейг сидела тихо и помалкивала в тряпочку. А после его смерти она повадилась клянчить у меня деньги, а потом обнаглела и просто требовала, чтобы я ей постоянно платила.
— То есть она вымогала у тебя деньги? — сказал Ёста.
Лаине кивнула.
— Да, я этой паскуде платила двадцать четыре года.
— А как ты так умудрялась, что Габриэль ничего не замечал? Как я понимаю, суммы, наверное, были нешуточные.
Лаине опять кивнула.
— Да, нелегко приходилось. Но хотя Габриэль очень аккуратен и у него все подсчитано до копеечки, он всегда относился ко мне по-доброму, и я легко получала деньги на еду, одежду, расходы по дому; на шпильки, что называется, он тоже не жмотился. Чтобы заплатить Сольвейг, мне приходилось экономить каждую копеечку, и я отдавала этой свинье почти все деньги, которые получала от Габриэля.
Лаине проговорила это с горечью, но и Патрик, и Ёста поняли, что она хотела сказать что-то намного более жесткое.
— Но сейчас я думаю, что у меня нет выбора, я должна все рассказать Габриэлю. Может быть, оно и к лучшему: так я, по крайней мере, решу проблему с Сольвейг. Представляете себе ее рожу, когда это произойдет.
Она улыбнулась, но тут же вновь посерьезнела и посмотрела Патрику в глаза.
— И самое лучшее во всем этом — если здесь может быть что-то хорошее, скажу вам совершенно искренне, — то, что меня, наверное, не очень пугает реакция Габриэля. Важнее избавиться от того, что преследовало меня двадцать четыре года. Для меня имеют значение только Якоб и Линда, и никто и ничто не важно для меня даже после того, как Якоб оказался полностью оправдан. — Она секунду помолчала. — Насколько я понимаю, дело обстоит именно так? Он невиновен? — спросила Лаине и посмотрела на них обоих.
— Да, фактически получается, что так.
— Ну а тогда зачем вы его продолжаете держать? Я могу пойти к сыну и забрать его с собой?
— Конечно можешь, — сказал Патрик спокойно. — Но мы бы хотели попросить тебя об одной вещи, вернее, услуге. Якоб что-то знает, но молчит, и ради его собственного блага очень важно, чтобы он поговорил с нами и все рассказал. Вот если бы ты с ним поговорила прямо сейчас и попробовала его убедить, что не стоит ему ничего скрывать…
Лаине хмыкнула.
— Вообще-то я его вполне понимаю: с какой, собственно, радости он должен вам помогать, после того как вы так поступили с ним и со всей нашей семьей?
— Потому что чем скорее мы это узнаем, тем скорее оставим вас в покое и вы дальше будете жить-поживать вашей обычной жизнью.
Патрику было довольно сложно казаться убедительным, потому что он не мог, да и не собирался рассказывать сейчас Лаине о том, что хотя анализы и указали на невиновность Якоба, они все же определенно показывали, что преступник — кто-то из Хультов. Эту козырную карту Патрик не собирался выкладывать на стол раньше времени. Он надеялся, что Лаине все же серьезно воспримет то, что он сказал, и поможет. Молчание длилось недолго, Лаине согласилась и кивнула:
— Хорошо, я сделаю все, что смогу, хотя вообще-то не очень уверена, что это правильно. Почему именно Якоб, как он может знать больше, чем мы все?
— Рано или поздно, я уверен, это выяснится, — суховато заметил Патрик.
— Ну что, тогда, наверное, пойдем?
Лаине поднялась и нерешительно, медленно, неуверенно пошла к комнате для допросов. Ёста повернулся к Патрику, он недоуменно хмурился.
— А почему ты ей ничего не сказал об убийстве Йоханнеса?
Патрик пожал плечами.
— Честно говоря, сам не знаю. Но у меня такое ощущение, что чем больше мы разворошим этих двоих, тем лучше. Якоб, конечно, тут же ей все это расскажет, и это выведет ее из равновесия окончательно. В любом случае разговор у них состоится непростой, вдруг что-нибудь да откроется.