— То, ради чего ты сюда прикатила.
Ну вот, насупилась, губки надула.
— А больно ты знаешь, для чего я прикатила… Ты думаешь, я от хорошей жизни убежала?! Ты когда-нибудь в деревне жил, где надо в шесть утра вставать и корову выгонять?! А потом еще жрачку готовить и себе и маленьким!
— О, да вы хорошо жили! Корова… кабанчики… курочки, — засмеялся я.
— Дурак… На хрена мне эти курочки…
— Ну ладно, птичница-свинарка, пошли, чего расселась?
Дождь льет как из ведра, да еще ветер, до чего же мерзкая погодка! Зато кругом ни души, все попрятались в норы, туда, где сухо и тепло, и никому нет дела до того, куда неопрятный бледный парень — явно вор и наркоман — тащит перепачканную зареванную девчонку. Девчонка явно не ангел, вон юбка какая коротенькая, не юбка, а набедренная повязка. Туда ей, оторве, и дорога… Ну, куда тащит — туда и дорога.
— Юр, а мы куда? Ты что, не на машине?
Дождь бьет в лицо, холодные струйки стекают за шиворот, мокрые штанины противно хлопают по ногам. Один неудачный шаг — и в драной кроссовке полно воды.
Наташка в туфельках шлепает по шпалам. Ужасно неудобно ходить по шпалам! Наступать на каждую — не идешь, а семенишь, через одну приходится прыгать.
Синие и красные огоньки, закопченная щебенка, запах креозота пополам с запахом дождя.
— Ты что, ослепла?!
В сером облаке водяной пыли мимо проносится электричка, Наташка с разинутым ртом провожает взглядом грохочущие вагоны.
— Я на шпалы смотрела… чтобы не оступиться…
Щеки белые и огромные, в пол-лица, глазищи — не поймешь, то ли дождь, то ли слезы. И дрожит, как воробушек.
Тоненький свитер облепил тело, кажется, сквозь него даже просвечивает розовым.
У Наташки удивительно нежная кожа, такая мягкая…
Я прижал ее к себе, обнял, забрался руками под свитер и тут же почувствовал, как под струями ледяного дождя меня окатило горячей волной, перебило дыхание, ударило и закружило…
Холодно и жарко!
— Давай быстрей!
Схватив Наташку за руку, я потащил ее дальше вдоль путей, потом направо, к колодцу.
Наташка — как ребенок: обняли ее, поцеловали, и она уже забыла бояться.
— Туда?
— Давай-давай, не разговаривай! И под ноги смотри! Сорвешься, сломаешь себе что-нибудь!
Лазать по колодцам Наташке не впервой, даже в глубокие. Толстуха, а ловкая. И не боится — ни высоты, ни темноты. Ничего не боится, дурочка!
Внизу тоже грязно и на голову капает, но удивительно сухо для такого дождя. Сейчас блуждать по подземельям — самоубийство, смоет и унесет, но здесь безопасно, да и вход в убежище близко; люблю я этот колодец, только уж больно он на виду.
Минут пять мы шли по слизистому цементному полу в сторону вокзала, потом нашли решетку в стене, ее очень просто открыть. Если знаешь как.
Это проход в вентиляцию убежища, довольно широкий колодец с крепкими скобами, глубокий правда, ну да убежища никогда не делали у поверхности земли.
Вот самый противный участок пути — пролезть через узкое отверстие так, чтобы не застрять, а потом тут же ухватиться за поручни, потому что пол в вентиляционной шахте покатый и скользкий. Я пополз первым, Наташка за мной. Сдавленный крик — и я получил носком туфли под лопатку. Конечно, девчонка сорвалась, никто и не сомневался.
— Юр… не больно?
— Нащупала лестницу?
— Ага!
— Топай за мной, только на голову не наступи!
— Глубоко?
— Средне. Ну, давай!
Не все убежища заброшены, многие до сих пор проверяют, чинят время от времени, в них приносят свежее белье и меняют запасы продуктов, такие убежища запираются очень хорошо, в них не проникнешь, даже через вентиляцию. Но и тех убежищ, о которых прочно забыли, предостаточно. Там пыльно, сыро и уныло, но есть большущий запас белья — пожелтевшего от времени, зато чистого, есть там и канализация, и душ с горячей водой тоже есть — надо только после помывки перекрывать вентили, а то краны текут.
Прямо скажем, это убежище не из самых шикарных, очень простенькое, без излишеств, но из шести ламп две уцелели, и светят они достаточно ярко, чтобы и в сортире не сесть мимо унитаза, только дверь приходится держать открытой.
Наташка в мгновение ока скинула мокрые тряпки и кинулась мне на шею.
Душ… горячий душ… Да ладно, душ подождет!
Часто, лежа на этой кровати, на желтоватых жестких простынях, укрывшись серым солдатским одеялом и слушая мерный стук капель из водопроводного крана, я представлял себя тем полковником, для которого готовили этот простецкий бункер, смотрел его глазами на грубо оштукатуренный потолок, его ушами слушал стук капель и пытался думать, как он. О чем может думать человек, на месяцы, а то и на годы упрятанный в подземелье от мира, уничтоженного ядерной войной?
Иногда мне хочется, чтобы я действительно был этим полковником. Иногда мне не жаль этот погибший мир. Иногда у меня появляется искушение остаться в подземелье на месяцы и годы, не выползая на поверхность совсем.
Здешние консервы, конечно, уже в питание не пригодны, но их можно раздобыть в других местах.
На самом деле, прожить под землей всю жизнь, конечно же, можно, я знаю людей, которые не поднимались на поверхность годами, им нечего делать наверху, наверху они чужие, наверху жестокий, враждебный мир. Многие из них — кто никогда не выходит из подземелий — бывшие адепты Сабнэка. Впрочем, почему бывшие? Настоящие.
Кривой запретил человеческие жертвоприношения, и они смирились — собираются в определенные дни в пещере самые вонючие из местных бомжей и кидают в зловонную яму, кишащую мухами, собак и кошек, предпочитая породистых, домашних, пьют водку и скандируют: «Баал-Зеббул».
Главный над ними совершенно невероятная образина по кличке Урод, которая величает себя Великим Жрецом и строго следит за правильностью выполнения ритуалов, этот точно не выходил из подземелий уже несколько лет, приверженцы его кормят и поят, хотя Кривой как-то раз поведал мне, что никогда образина Великим Жрецом не был, хотя и рвался им стать неоднократно.
А настоящие Великие Жрецы?
Какие Жрецы, Юраш! Все Жрецы делом заняты!
Делом заняты… Ну да, заняты. Но я-то знаю, что охотнее всего они были бы Жрецами. Работать не надо — надо только повелевать. А еще — все можно. И человеческие жертвоприношения многим нравились, всем нравились…
Жертвоприношения счастливых, благополучных, богатеньких. Очень хорошо себе представляю, какой кайф — убивать таких. Таких, кому есть что терять, таких, для кого этот мир не грязная помойка, которую хочется спалить, а вполне пригодное для жизни место.