У бабушки дрожали руки, когда она, отодвинув с дороги Аньку и Софью, наконец смогла до меня добраться. Она не видела ничего и никого, для нее сейчас существовал только я, и она смотрела на меня полными слез глазами, как на икону, приближалась медленно, осторожно, благоговейно, словно боялась, что я рассеюсь.
Да что же это такое?!
— Маленький мой, — прошептала бабушка, осторожно касаясь кончиками пальцев моей щеки и, видимо, уверовав, наконец. — Лешенька… Живой… Живой…
Когда я услышал ее голос, у меня зазвенело в ушах и перед глазами поплыло. Я чувствовал ее руку на своей щеке и с ужасом понимал, что сплю. Просто сплю! И сейчас проснусь на вонючем матрасе среди бомжей, а то и в сыром подвале под маленьким глиняным домиком в Чечне.
Я не хочу просыпаться!!!
В ужасе я схватил бабушкину руку, настоящую, теплую.
— Ба… ты только не волнуйся, ладно? А то сердце…
Бабушка смотрела на меня и кивала. Пожалуй, все-таки она все еще не верила, что я не рассеюсь.
За ее спиной, тяжело вздрагивая, плакал дед и болталась на руках у Софьи полубесчувственная Анька.
А у меня за спиной, смущенно прячась за машиной, тихонечко стояли Гуля и Гошка. Маленькая Вика пыхтя старалась выбраться из Гулиных рук, почувствовав непреодолимое желание повторить недавний подвиг — походить на собственных ножках. Убедившись в тщетности своих попыток освободиться из объятий незнакомой тетеньки, Вика заплакала, и ее жалобный голосок помог нам всем прийти в себя. Анька высвободилась из Сониных рук и с рыданиями кинулась меня обнимать, бабушка с дедом засуетились, не зная, как транспортировать меня домой.
Дед вознамерился было нести меня, но Софьин знакомый, чьего имени я, кстати, так до сих пор и не узнал, подхватил меня на руки и решительно понес к подъезду. Бабушка с дедом поспешили за ним — открывать двери.
— Ой, Сонь, — услышал я за спиной удивленный голос Аньки. — Это же Шереметьев!
Шереметьев? Потомок графов, что ли? И что, их всех — потомков — теперь положено знать в лицо?
Но ведь и я его вроде где-то раньше видел?.. Или нет?..
Бабушка зазывала всех обедать, но Софья и Шереметьев отказались.
— Мы к вам позже зайдем, Анна Сергеевна, — улыбнулась Софья, целуя бабушку в щеку. — Вам устроиться нужно, наговориться.
Остаток дня перед нами бегали, не зная, куда усадить и чем накормить, и даже настороженный и угрюмый поначалу Гошка — отмытый, одетый в мои старые штаны и рубашку, закормленный борщом, котлетами и вареньем — к вечеру уже болтал без умолку. Гуля пыталась всем помогать — готовить, убирать со стола, мыть посуду; в конце концов она заявила, что собирается немедленно вымыть пол, и ее едва отговорили, убедив перенести столь глобальное мероприятие на завтра.
Анька возилась с Викой, купала, кормила, осматривала, чем-то мазала, чем-то пудрила, стараясь улыбаться и шутить, а сама едва не плакала — да и плакала, когда никто не видел!
Вечер прошел удивительно бурно и как-то слишком уж весело.
Пили чай, ели конфеты, а казалось, что все приняли водочки, и изрядно — говорили наперебой, громко смеялись, вспоминая какие-то дурацкие истории, происходившие в детстве со мной и с Анькой, принципиально ни о чем не расспрашивали и — я видел — боялись, как бы кто из нас не пустился в воспоминания… А мы и не собирались — ни вспоминать, ни рассказывать совсем не хотелось.
Мы в безопасности, нам тепло и уютно. Впервые в жизни как следует отмытая и накормленная Вика спит на Анькиной кровати, впервые в жизни Гошка спокойно смотрит на вазочку с конфетами и не ест их не потому, что нельзя, а потому что больше не лезет.
К хорошему можно привыкнуть за пять минут, и мы смеялись, болтая ни о чем, стараясь даже про себя не вспоминать то, что было с нами еще вчера, — слишком кошмарным казалось все пережитое, слишком боялись еще, что все это может вернуться.
Ведь оно здесь, никуда не ушло, а только притаилось за обитой малиновым дерматином прочной железной дверью, истекая злобой и изо всех сил жаждая вернуть нас к себе, потому что никого еще не отпускало оно просто так.
Радуйтесь, веселитесь, тешьте себя иллюзиями — цыгане не позволяют сбегать своим рабам, цыгане не оставляют неотомщенными своих мертвецов. Наверное, брат убитого или на всю жизнь искалеченного мною Геры уже поклялся, что не будет знать покоя, пока не найдет меня…
Я лежал на старой раскладушке, вдыхая знакомый с детства лавандовый запах свежего постельного белья — бабушка очень любит лаванду, сколько себя помню, кладет в белье мешочки с высушенными цветами. Я смотрел сквозь тонкую тюлевую занавеску на укрытое тучами небо и, конечно, не мог уснуть.
Впрочем, я думаю, что в тот час в нашей ставшей вдруг перенаселенной квартире не спал никто. Бабушка с дедом — в своей комнате, Анька, Гуля и Вика — в соседней, а мы с Гошкой — в моей. В моей комнате с полинявшими голубыми обоями, исцарапанным письменным столом, древним компьютером, книжками про космические корабли. В моей комнате, где все осталось на своих местах, как будто я не четыре года отсутствовал, а четыре дня.
На стене висела фотография — тощий, лопоухий, странный, совсем не похожий на меня нынешнего — я.
Четырехлетней давности.
В новенькой форме, как раз после присяги.
За полтора месяца до отбытия в Чечню.
В суматохе с фотографии забыли убрать черную ленточку, но, когда мы ложились спать, Гошка встал на кровать, аккуратненько снял успевший уже выгореть лоскуток траурной ткани, сунул его куда-то подальше и только потом посмеялся, какой я на этой фотографии смешной.
Потом Гошка улегся на мою старую кровать и тоже долго не спал.
— Леш…
— А?
— А я теперь и в школу смогу ходить?
— Куда ты денешься…
— В первый класс? Там маленькие все…
— Будешь все лето заниматься и пойдешь сразу в третий.
— А так можно?
— Все можно… Если заниматься будешь как следует.
— Я буду! Леш… я читать немножко умею. Меня бабушка учила… Я не забыл!
— Молодец.
— Только вот твои книжки тяжело читать, там буквы очень мелкие.
— Так это для взрослых книжки.
— А для детей у тебя есть?
— Поищем.
Минутная пауза.
— Леш…
— А?
— Ты меня на компьютере играть научишь?
— Запросто. Только у меня компьютер древний, ну и игрушки соответственно тоже.
— Ничего… Я иногда на автоматах играл… Так здорово… Мне, знаешь, гонки нравятся…
Тут он и замолчал. Просто уснул посреди фразы.
И я тоже стал засыпать. А за стенкой все говорили и говорили Аня и Гуля, о чем — слышно не было, но Гулин голос явно звучал чаще.