— Я скучаю по папе, — прошептал он со слезами в голосе.
Эрленд завтракал, когда увидел приближающегося Сигурда Оли и следующего за ним Генри Уопшота. Их сопровождали двое полицейских — они присели за соседний столик. Британский коллекционер выглядел еще более помятым, чем прежде. Волосы всклочены и торчат во все стороны. На лице — выражение муки, свидетельствующее о полном уничижении и проигранной борьбе с похмельем за тюремной решеткой.
— Что происходит? — спросил Эрленд, вставая. — Зачем ты привел его сюда? И почему он не в наручниках?
— В наручниках?
— Да, в наручниках.
— По-твоему, это необходимо?
Эрленд оглядел Уопшота.
— Мне надоело ждать тебя, — сказал Сигурд Оли. — Мы можем держать его только до вечера, так что тебе придется принять решение об обвинении как можно быстрее. И он хотел встретиться с тобой. Отказывается со мной разговаривать. Только с тобой желает общаться. Будто вы друзья с детства. Он не требует освободить его из-под стражи, не просит адвоката или ходатайства из посольства. Мы объяснили ему, что он может связаться со своим посольством, но он только покачал головой.
— Ты раскопал что-нибудь на него у британцев? — спросил Эрленд, покосившись на Уопшота. Тот стоял позади Сигурда Оли с опущенной головой.
— Займусь этим, как только ты освободишь меня от него, — ответил Сигурд Оли, который еще и не приступал к работе. — Дам тебе знать, если что-то есть.
Сигурд Оли распрощался с Уопшотом, на секунду задержался около двух полицейских и исчез. Эрленд предложил англичанину присесть. Уопшот опустился на стул.
— Я не убивал его, — тихо сказал англичанин. — Я бы никогда не смог убить его. Я никого не могу убить, даже муху, не говоря уже об этом восхитительном юном хористе.
Эрленд взглянул на Уопшота:
— Вы говорите о Гудлауге?
— Ну да, естественно.
— Он больше не был похож на того мальчика-певца, — заметил Эрленд. — Гудлаугу было почти пятьдесят, и он изображал Деда Мороза на детских праздниках.
— Вы не понимаете! — воскликнул Уопшот.
— Не понимаю, — согласился Эрленд. — Но может быть, вы мне объясните?
— Меня не было в отеле, когда его убили, — сказал Уопшот.
— Где же вы были?
— Искал пластинки. — Уопшот поднял глаза, и на его лице появилось подобие улыбки. — На блошином рынке. Вынюхивал то, что вы привыкли выкидывать. Исследовал содержимое центральной помойки — вашей перерабатывающей станции. Там мне сказали, что им отдали «наследство» — среди прочего и пластинки, предназначенные для уничтожения.
— Кто?
— Что «кто»?
— Кто вам сказал про «наследство»?
— Рабочие. Я им дал кое-какую мелочь за информацию. У них есть моя визитка. Я вам уже говорил об этом. Мы обследуем антикварные лавки, встречаемся с другими коллекционерами и ходим по рынкам. «Угольный двор» — так, кажется, у вас называется блошиный рынок. Я поступаю так же, как другие коллекционеры, — пытаюсь найти что-то такое, что стоило бы приобрести.
— С кем вы были в тот момент, когда на Гудлауга было совершено нападение? Кто-то может подтвердить ваши слова?
— К сожалению, нет, — ответил Уопшот.
— Но кто-то, по крайней мере, должен вспомнить вас, если вы действительно там находились.
— Само собой разумеется.
— И вы нашли что-нибудь интересное для вас? Юных хористов?
— Ничего. В эту поездку я не нашел ничего.
— Почему вы пытались от нас сбежать?
— Захотелось домой.
— И оставили все свое барахло в отеле?
— Ну да.
— Кроме пластинок Гудлауга.
— Именно.
— Почему вы мне сказали, что никогда раньше не бывали в Исландии?
— Не знаю. Я не хотел возбуждать лишних подозрений. Я не имею отношения к убийству.
— Очень легко доказать обратное. Вы, когда солгали, должны были отдавать себе отчет в том, что я доберусь до правды и выясню, что вы уже останавливались в этом отеле.
— Я не причастен к убийству.
— Но вот теперь я почти уверен, что вы как-то замешаны в том, что произошло.
— Я не убивал его.
— Что за отношения у вас были с Гудлаугом?
— Я вам уже рассказывал эту историю, без всяких выдумок. Его голос пробудил во мне интерес и любовь к старым записям детского хорового пения, и, узнав, что он еще жив, я связался с ним.
— Почему вы солгали? Вы приезжали в эту страну и раньше, останавливались в этом отеле и наверняка встречались с Гудлаугом.
Уопшот задумался.
— Я не имею отношения к убийству. Услышав об этом, я испугался, что полиция пронюхает о нашем с ним знакомстве. Страх возрастал с каждой минутой, и мне приходилось сдерживаться изо всех сил, чтобы не сбежать сразу и не навлечь на себя подозрений. Надо было подождать еще несколько дней, но я не выдержал и бросился наутек. Нервы сдали. Но я его не убивал.
— Насколько хорошо вам были известны обстоятельства жизни Гудлауга? — спросил Эрленд.
— Так себе.
— Разве задача коллекционера не в том, чтобы найти информацию о потенциальной добыче? Разве вы не так поступали?
— Я знаю не так уж много, — сказал Уопшот. — Мне известно, что Гудлауг потерял голос на концерте и что он записал только две пластинки. И что он поссорился с отцом…
— Постойте-ка, откуда вы узнали, каким образом он умер?
— Что вы имеете в виду?
— Постояльцам отеля не говорили об убийстве, дело представили как несчастный случай, инфаркт. Как вы узнали, что он убит?
— Как я узнал? Вы мне сказали.
— Да, я сообщил вам об этом, и вы были в высшей степени удивлены, так мне помнится. Но теперь вы утверждаете, что, как только вам стало известно об убийстве, вас охватил страх, что мы найдем связь между вами. Это произошло до нашей встречи, до того, как мы установили факт вашего с Гудлаугом знакомства.
Уопшот уставился на полицейского инспектора. Эрленду была знакома ситуация, когда люди пытаются выиграть время, и он предоставил Уопшоту столько времени, сколько тому требовалось. Два полицейских спокойно сидели на некотором расстоянии от них. Эрленд припозднился на завтрак, и в ресторане почти никого не было. Перед ним промелькнул колпак шеф-повара, негодовавшего, когда у него хотели взять анализ слюны. Эрленд вспомнил Вальгерд с ее ватными палочками. Что-то она сейчас делает? Уколы детям, которые сдерживают слезы или пытаются пинать ее ногами?
— Может быть, вас связывает что-то еще, помимо увлечения пластинками? — спросил Эрленд.