Он был очень рад, что на этот раз лгать не пришлось. Он никогда не видел, чтобы мама и Дейв целовались.

— А что они делали? Держались за руки? А сам ты что поделывал? И как ты посмел позволить своей блядской мамаше ходить с этим человеком гулять вокруг озера? Тебе разве не приходило в голову, что я могу быть против? Тебе не приходило это в голову?

— Нет, — сказал Симон.

— Значит, пока вы гуляли туда-сюда, никто обо мне и не вспоминал. Что, не так?

— Нет.

Грим наклонился вперед, чудовищный красный ожог осветило ярким светом.

— Скажи мне, как зовут этого человека, который взял да и украл у меня жену и детей и считает, что так оно и надо?

Симон не ответил.

— Как полагается звать человека, который уводит у другого законную жену и притворяется, будто так и надо?

Симон молчал.

— Знаешь, сынок, этот самый человек плеснул в меня кипятком и сделал мне вот такое лицо. Понимаешь? Ну вот, а теперь скажи мне — как его зовут?

— Я не знаю, — сказал Симон так тихо, что едва сам себя расслышал.

— Его не упрятали в кутузку, хотя он накинулся на меня и облил меня кипятком. Что ты скажешь на этот счет, а? Выходит, эти военные — они святые, а мы грязь у них под ногами. Тебе вот как кажется, они святые или как?

— Нет, — сказал Симон.

— А мамаша твоя, как у нее с брюхом, не стало больше за лето? — спросил Грим, словно ему неожиданно пришла в голову какая-то новая мысль. — Она, Симон, конечно, тупая жирная корова, которой место в хлеву, да только я не про это. Я про то, уж не водилась ли она с солдатами с базы на другой стороне холма. Скажи, не набухло ли у тупорылой твари брюхо?

— Нет.

— А мне вот кажется, что очень даже может быть. Ну да вскоре все станет ясно само собой, такое не скроешь. Ладно. А теперь вот что, сынок. Этот человек, что плеснул в меня кипятком, знаешь, как его зовут?

— Нет, — сказал Симон.

— У него, сынок, неправильные представления о том, что хорошо и что плохо. Уж не знаю, где он такого говна поднабрался, с чего это он взял, будто я плохо обходился с твоей мамашей. С чего это он вообразил, будто я сделал ей что-то плохое? Ты же прекрасно знаешь, мне то и дело приходится учить ее уму-разуму. Этот солдат про все это знал, но чего-то недопонял. Он, видать, не понимает, что бабам вроде твоей мамаши надо все время напоминать, кто в доме хозяин, за кем они замужем и как им полагается себя вести. Совершенно не мог этот глупый солдатик взять в толк, что порой мужу необходимо немного попинать жену, а то она то и дело распоясывается. Он прямо кипел весь, когда говорил со мной, ты не поверишь, сынок. Я немного понимаю по-английски, потому что у меня-то были хорошие друзья на складе, и я запросто разобрал, что он там на меня кричал, ну, большую часть. И видишь, сынок, разозлился этот дурачок на меня не из-за чего-нибудь, а из-за твоей мамаши.

Симон не спускал глаз с ожога.

— Этого дурачка солдата, Симон, звали Дейв. А теперь я хочу, чтобы ты перестал лгать мне и сказал — тот, другой солдат, который так хорошо обходился с твоей матерью, который хаживал сюда еще весной и пробыл тут у нас все лето и осень, как его зовут? Уж не Дейв ли?

Симон весь обратился в слух и не спускал глаз с ожога.

— Уж они ему покажут, — посулил Грим.

— Они? Покажут?

Симон не понял, о чем это Грим. Ничего хорошего не предвещает.

— Это крыса там шуршит, в коридоре? — спросил Грим, кивнув в сторону спальни.

— А?

Симон снова не понял, о чем он.

— Сраная калека. Безмозглая уродина. Она что, подслушивает?

— Ты про Миккелину? Не знаю, — сказал Симон.

Это, кстати, была, скорее всего, правда.

— Его зовут Дейв, Симон?

— Может быть, — осторожно произнес Симон.

— Может быть? Стало быть, ты не уверен. А как ты его называл, Симон? Когда ты говорил с ним, а он гладил тебя по голове, как ты его называл?

— Никогда он меня не гладил…

— Как его звали?!

— Дейв, — сказал Симон.

— Дейв! Спасибо, сынок.

Грим откинулся назад, лицо скрылось во мраке, а голос стал тише.

— Все сходится. Мне в кутузке говорили, будто бы этот самый Дейв поебывает вашу мамашу, да так, что щепки летят.

И тут отворилась входная дверь, и на пороге появилась мама, а за ней Томас. В дом пахнуло холодом, дунул промозглый осенний ветер, и по залитой потом спине Симона побежали мурашки.

22

Эрленд появился на Пригорке спустя пятнадцать минут после разговора со Скарпхедином.

Мобильный он в спешке оставил дома, а то бы перезвонил археологу по дороге и попросил задержать женщину до его приезда. Эрленд был уверен — это ее старик Роберт видел близ смородиновых кустов, это та самая скрюченная женщина в зеленом плаще.

На Большом шоссе было совершенно пусто, и Эрленд на всех парах пролетел по Холму Речной усадьбы [55] и далее на восток по Западному шоссе, а там направо, по ответвлению на Пригорок. Эрленд оставил машину чуть поодаль от котлована, в виду раскопок. Скарпхедин как раз отъезжал, но заметил гостя и остановился. Эрленд подбежал к окну, археолог опустил стекло.

— Не ждал вас, мон шер, признаться. А что это вы бросили трубку, кстати, ан масс? Это вообще-то невежливо, ву компрене? Что-то случилось? С вами вообще все в порядке?

— Женщина еще там? — спросил Эрленд.

— Какая еще женщина?

Эрленд прищурился, глядя в сторону кустов; кажется, там кто-то шебуршится.

— Это она, вон там? — спросил он и снова прищурился; с такого расстояния не очень хорошо видно. — Женщина в зеленом плаще, это она там?

— Да, стоит у кустов, — ответил Скарпхедин. — А в чем дело?

— Я вам потом объясню, — бросил Эрленд и, не прощаясь, направился к цели. Постепенно в сумерках прояснились очертания смородиновых веток и человека, одетого во что-то зеленое. Эрленд прибавил ходу — вдруг она возьмет да и растворится в воздухе? Нет, никуда не делась, стоит рядом с голыми ветками, держась за одну из них, смотрит на север, на Эсью, глубоко о чем-то задумавшись.

— Добрый вечер, — поздоровался Эрленд, подойдя поближе.

Женщина в удивлении повернулась к нему — явно не слышала, как он подошел.

— И вам добрый вечер, — откликнулась она.

— Замечательная сегодня погода, вы не находите? — сказал Эрленд, не зная, как иначе поддержать разговор.