Но лучше всего был недавний подарок судьбы: место лекаря в крепости. Без рекомендаций! Ну, Барикай расстарается, будет держаться за эту должность руками и зубами!
А Хашарнес, похоже, сбился со следа и ищет его в Грайане…
* * *
«Знаешь, когда я в тебя поверил? — перебил Астионарри размышления ученика. — Когда ты деньги, отложенные на ужин, отдал тому лекарю в Ваасмире, чтоб он позволил тебе присутствовать на вскрытии».
Барикай кивнул. Приятно было вспомнить тот удачный ваасмирский вечер, когда старик-лекарь не только позволил ему за жалкие медяки поглядеть на вскрытие, но даже рассказал, как действуют легкие в грудной клетке, раскрывшейся под ножом. Тогда Барикай выучил замечательное слово «плевра» и узнал о болезни под названием «воздух в груди» — от нее тот бедняга и скончался. Воздух в груди, но не в легких — ну интересно же! Легкое повреждено, воздух попадает в область плевры. И если выхода ему нет…
«Как лечат эту болезнь, господин мой?» — спросил он ваасмирского лекаря. И услышал высокомерный ответ: «Врачебное искусство бессильно!» С такой же интонацией произносил эту фразу и Астионарри.
Барикай тогда подумал: а почему не проколоть грудь, чтобы выпустить этот воздух, убивающий человека? Но у него хватило ума промолчать. Кто он такой, чтобы учить настоящего целителя, прошедшего испытания и имеющего право лечить людей?..
— Ладно, — весело сказал Барикай, снимая нагар с фитиля светильника. — До ужина есть еще время, и я намерен получить немного удовольствия.
«Что, опять вопросы? Надоел ты мне… — Голос Астионарри звучал неискренне. Духу великого целителя тоже хотелось поразвлечься. — Ну, разве что по травам немного… В каком месяце собирают зверобой?»
* * *
Каменные грибы дают троллям силу. Гух ест каменные грибы.
Каменные грибы отнимают ум. Гух глупее бревна.
Он набросился на Агш. Глупо. Агш подняла камень и разбила Гуху нос. А потом бросилась бежать. Агш не хочет детенышей от Гуха.
Гух гнался за Агш. Гух бегает быстро, но ему мешала дубина. Он ее не бросил. Глуп, как валун.
Агш бросила дубину и бежала налегке. Было весело. Хотелось кричать злые слова, но самка берегла дыхание.
Но когда самец отстал, она крикнула:
— У Агш не будет детеныша от глупого Гуха!
Скалы подхватили правильные слова и повторили их много раз. Хорошо. Пусть самец услышит!
Агш выбежала на лед и остановилась.
Она вернулась к реке. Это плохо. Охотники ушли далеко в лес.
Самка наклонила голову и тихо зарычала от досады. А потом решила не возвращаться к охотникам. Там Гух. Она пойдет в пещеру. А по пути найдет на льду полынью. У полыньи дышит рыба. Рыбу можно ловить руками. Агш ловкая.
Но полынья не попадалась. Возвращаться без добычи было стыдно. Агш решила подняться на берег и вернуться в лес.
Берег высокий, но на краю растет дерево. Корни вылезли из земли, свесились наружу. Дерево доброе. Оно подаст корень, Агш поднимется на обрыв.
Ловкие босые ноги переступали с камня на камень. Самка ухватилась за узловатый толстый корень, подтянулась…
И тут обрыв, только что казавшийся прочным, смерзшимся, вдруг просел и с грохотом обрушился на лед.
Злое дерево прыгнуло на Агш, ударило, сбило, прижало к груде камней. От боли Агш взвыла, но тут же замолчала. Сама хищница, самка тролля знала, кто приходит на крик беспомощной дичи.
А она была беспомощна! Дерево крепко вжало ее в валуны. Оно было тяжелым, очень тяжелым. Агш не могла его сбросить, не могла даже извиваться под ним. Даже Гух, который ест каменные грибы, не мог бы держать Агш с такой злобной силой.
Самка грызла кору, но дерево терпело и не выпускало добычу. Агш высвободила руку и отломила большую ветку. Дерево стерпело и это.
И тогда Агш заскулила, тихо, горько и безнадежно. Так она плакала, когда была маленькой. И не было рядом никого, кто с презрением сказал бы ей: «Детеныш!»
* * *
— Пожалуй, будет лучше, если в крепость первым отправишься ты. И поинтересуешься промеж прочих разговоров, нет ли у них лекаря. Зуб у тебя болит или что другое…
— Лучше что другое! — передернулся наррабанец Кхасти. — Не позволю этому вору лезть ко мне в рот!
— Дело твое… Главное, тебя он ни разу не видел. Ты его не спугнешь.
— Как прикажешь, хозяин.
— Прекрати называть меня хозяином. Мы напарники.
— Напарник, — поправился наррабанец.
Он может называть Хашарнеса как угодно, но тот все равно останется его хозяином.
Кхасти знал, что такое долг. Этот человек дал своему рабу свободу — но принял ли ее тот, кто сам назвал себя собачьей кличкой? Силуранец позволил вольноотпущеннику вернуться на родину — но примет ли Наррабан того, кто презрел благодарность?
«Выйдя из-за чужого стола, расплатись», — гласит старая мудрость. А платить предстояло немало.
Этим летом наррабанец, которого тогда еще не называли Кхасти, глядел в глаза смерти. И теперь бог смерти видится ему не черной тушей с длинными щупальцами, как уверяют жрецы. Нет, он представляет себе смерть в виде гигантской — размером с корову — жабы. У смерти выпученные глаза, гладкая серо-зеленая кожа и кривые клыки по углам пасти, растянутой, словно в жуткой ухмылке.
* * *
Тварь глядела снизу из ямы. Не яма — целый котлован. Должно быть, отсюда брали песок.
Безымянный раб, лежавший на краю ямы, глядел не на тварь. Наглядится еще. В упор. До последних мгновений жизни любоваться будет.
Он смотрел на темную полосу неподалеку от Клыкастой Жабы. На лежащий на песке меч. На свою последнюю надежду умереть человеком.
Вокруг шумели голоса. Толпа делала ставки: сколько наррабанец продержится, пока Жаба его не сожрет? Приготовили песочные часы… Поганые гиены, истекающие слюной от злобного любопытства, как же он презирал их мерзкую стаю! Раздери их демоны, когда же с него снимут веревки? Неужели не понимают: к пальцам должна вернуться кровь, иначе он и меча не поднимет! Да, он все равно не сможет выстоять против чудовища. Но для него важно погибнуть с мечом в руках, как подобает воину…
Голоса притихли, зло зашелестели: «Стража, стража…» В душе невольника, скрученного веревками, зашевелилась надежда.
Возле лица остановились сапоги.
— Этого, что ли, зверюге скормить решили?
Раб не поднял взгляда. Зачем? Он по голосу представил себе толстого, одышливого, краснолицего человека. В голосе этом было столько скуки и равнодушия, что надежда, едва родившись, умерла.
— Этого, господин, — дробным голоском рассыпался ответ ростовщика Тарих-дэра. — И раб мой, и зверушка моя. Законов не нарушаем.