Он два раза прерывисто вдохнул, как животное, и снова стало тихо. Казалось, его тень мелькнула рядом, и от этого у меня волоски на шее встали дыбом.
— Значит, по рукам.
Габриель приставил нож к моему горлу. Сталь была теплой, словно лезвие было продолжением его руки. Я почувствовала острую боль, как бывает, когда порежешься о бумагу, и закрыла глаза.
— Я люблю тебя, Лэйси, — беззвучно прошептала я.
Лезвие давило на кожу все сильнее. Я открыла глаза и уставилась на крошечные пятнышки света, проникавшие через повязку, словно это было единственное, что осталось от мира.
Габриель надавил на нож и заставил меня поднять подбородок. Я закрыла глаза и увидела Лэйси среди гигантских секвой. Свободную. Совершенную.
Я почувствовала, как лезвие легонько затрепетало, когда у Габриеля задрожала рука, а потом он молча убрал нож.
— Ты пойдешь по бульвару Колорадо, — сказал Габриель, задыхаясь, как после долгой пробежки. — И растворишься во вспышке взрыва.
У рассвета был свой звук. В темном плену повязки я слышала, как он сползает по склонам гор, спускаясь на равнину. Утро нарушило тишину цокотом сверчков, криками пересмешников и пением петухов, звуками газет, шлепающихся на тротуар, далеким гулом машин. Сначала звуки были единичными, но постепенно заполняли пространство, как набегающая волна.
— Он скоро придет, — прошептал Трэйвер мне на ухо.
Я потянулась к Дэйву, как будто он и впрямь был в комнате.
— Расскажи мне, где ты.
Эту технику я использовала в работе с Дэйвом, когда он только-только пришел в убойный, чтобы отработать умение замечать на месте преступления детали. Иногда вы даже не осознаете, что их видите.
Я попробовала воссоздать картинку по звукам.
— Комната три на три с половиной, окна выходят на юг, там автострада, собаки нет, это не жилой район, а скорее торговый, довольно дешевый…
— А запахи?
Я втянула носом воздух через повязку. В воздухе витал какой-то еле различимый запах. Нет, это не цветы. Его сладость была едкой, как когда вы впервые вдыхаете воздух в помещении, где целые сутки пролежал труп.
— Я не знаю.
— Знаешь. Постарайся.
Я снова сделала вдох, пытаясь мысленно представить себе этот запах так, словно у него был цвет.
— Яркий, сильный.
— И?
— Это животный жир, — прошептала я. В запахе было что-то знакомое, но я не могла вспомнить.
— Анализируй, как ты делаешь на месте преступления.
— Сегодня Новый год, — начала я.
— И что бывает на Новый год?
— Парад… футбол… нет, тут другое…
— Другое.
Я дернулась, словно мысль была лишь веревкой, как те, что связывали меня по рукам и ногам, но не смогла увидеть связь.
— Не вижу.
— Видишь.
— Как?
— Вернись назад.
— Но я не знаю, насколько.
— Это очевидно.
— Новый год.
— Да.
— Первое утро нового года.
— Да.
— Похмелье.
— Да.
Я показала головой.
— Все равно не вижу.
— Видишь.
— Похме… Менудо! Кто-то готовит суп из требухи! [18]
Я прислушалась и услышала звук, который не заметила раньше. Почти не слышный, но он все-таки был.
— Вытяжка!
— Хорошо, — похвалил Трэйвер.
— Я рядом с мексиканским рестораном.
Я вглядывалась в темноту повязки и начала прикидывать в голове, где могу находиться, но эйфория от сделанного открытия быстро прошла.
— Кого я обманываю? — прошептала я.
Сегодня во всех мексиканских ресторанах города будут готовить менудо.
— Этого недостаточно, — зло сказала я.
— Расскажи мне о Габриеле.
Я вспомнила, как Габриель зажимал мне рот тряпкой, пропитанной какой-то гадостью, и попыталась нарисовать картинку.
— Сильный, около ста восьмидесяти пяти, правша…
— Ты не говоришь о том, что действительно важно.
— Жизни, которые он отнимает, ничего не значат для него, жертвы — лишь действующие лица его спектакля, они начинают жить только после того, как он их создал.
— Но не его мать.
Одной только мысли было достаточно, чтобы каждый нерв в моем теле натянулся струной. Господи, он перерезал горло собственной матери.
— Нет, с ней было по-другому.
— Как?
— Она была для него живой, настоящей.
— Тогда зачем он ее убил?
— Не знаю.
— В приступе гнева?
Нет. Я не заметила в поведении Габриеля ничего, напоминающего гнев.
— Он спасал ее.
— От чего?
— От самой себя, от воображаемых преступлений или реальных, одному Богу известно.
— А после этого?
Я задумалась.
— А после этого началась его жизнь. Реальностью для него стало то, что он создает на своей сцене. Все остальное, жизни других людей — ложь.
Звук шагов за дверью заглушил голос Трэйвера, и я снова осталась одна, отгороженная от мира темной повязкой. Дверь распахнулась, и вошел Габриель.
— Начинается, — прошептала я.
Он молча подошел и встал за моей спиной. Только что из душа. Я чувствовала запах шампуня. А еще его дыхание пахло кофе, крепким и сладким кофе.
— Если ты попытаешься снять жилет, бомба взорвется, — сообщил Габриель. — Если попытаешься убежать подальше от толпы, то сработает детектор движений.
— Как у Филиппа.
Я слышала, как Габриель выпустил воздух через нос. Он улыбался, даже насмехался над моими словами.
— Если этот твой Гаррисон попробует обезвредить бомбу, то у него ни хрена не выйдет, и тогда вы умрете на пару.
— Но я не смогу приблизиться к параду в этом жилете.
— Он будет спрятан под курткой. Собаки ничего не учуют. А ты полицейский, кто тебя остановит.
Я вспомнила, что у этого израильского пластида нет запаха — идеальная взрывчатка.