— Идёмте, — сказал он.
— Где вы её раздобыли? — удивилась Оливейра, поднимаясь за ним по пандусу.
— Такое не раздобывают, — сладко сожмурился Йохансон. — Такое привозят с собой. Я мастер провозить запрещённые вещи.
Она с интересом оглядела бутылку.
— Это хорошее вино? Я не очень разбираюсь.
— «Шато Клинэ» 90-го года. Помероль. Притягивает денежные мешки и мысли. — Йохансон высмотрел в ангаре металлический ящик у шпангоута и двинулся туда. Они сели. Вокруг не было ни души. На противоположной стороне зиял проход на платформу левого борта, открывая вид на море. Оно простиралось в сумерках полярной белой ночи, подёрнутое дымкой тумана и мороза. В ангаре было холодно, но после нескольких часов в лаборатории свежий воздух был им очень кстати. Йохансон откупорил бутылку, налил вина и легонько чокнулся с ней. Звон стаканчиков потерялся в сумрачном пространстве.
— Вкус отличный! — сказала Оливейра. Йохансон почмокал губами.
— Я прихватил пару бутылок для особых случаев, — сказал он. — А это особый случай.
— То, что мы вышли на след этой штуки?
— Вышли.
— На след Ирр?
— Ну, это вопрос. Что у нас в танке? Можно представить себе разум, состоящий из одноклеточных? Из амёб?
— Когда я смотрю на человечество, мне иногда приходит в голову мысль, а чем мы так уж отличаемся от амёб?
— Сложностью.
— Это преимущество?
— А вы думаете, нет?
Оливейра пожала плечами.
— Что я могу думать, годами не занимаясь ничем, кроме микробиологии? У меня нет, как у вас, кафедры. Я не общаюсь с молодыми студентами, редко бываю на людях и страдаю от недостатка уединения в обществе самой себя. Лабораторная крыса в человеческом облике. Может быть, я зашорена, но я всюду вижу только микроорганизмы. Мы живём в век бактерий. Свыше трёх миллиардов лет они сохраняют свою форму неизменной. Человек — явление моды, но если Солнце взорвётся, пара микробов всё равно где-нибудь останется. Истинная модель успеха — они, а не мы. Я не знаю, есть ли у человека преимущества перед бактериями, но если мы сейчас получим доказательство, что микробы обладают разумом, то мы тогда вообще окажемся в глубочайшей заднице.
Йохансон пригубил своё вино.
— Да, это было бы фатально. И что тогда скажет своим верующим христианская церковь? Окажется, что вершина Божьего творения пришлась не на седьмой день, а на пятый.
— Можно задать вам совершенно личный вопрос?
— Конечно.
— Как вы вообще со всем этим справляетесь?
— Пока есть пара бутылок редкого бордо, я не вижу особенных трудностей.
— Злость вас не охватывает?
— На кого?
— На тех, которые внизу.
— А что, злость помогла бы нам решить эту проблему?
— Ни в коем случае, о Сократ! — Оливейра криво усмехнулась. — Мне правда интересно. Ведь вы лишились дома.
Йохансон поболтал содержимое своего стаканчика.
— Я лишился меньшего, чем думал, — сказал он после некоторого молчания. — Конечно, дом был чудесный, полный чудесных вещей, — но моя жизнь была не в нём. Даже удивительно, насколько легко расстаёшься с любовно собранным винным погребком или с хорошей библиотекой. Кроме того, как ни странно это звучит, я его заранее отпустил. В тот день я улетал на Шетландские острова и попрощался со своим домом, сам того не заметив. Я закрыл дверь и уехал, и в моей голове что-то отключилось. Я думал: если суждено умереть, с чем жальче всего расставаться? И это был не дом. Не этот дом.
— Есть ещё один?
— Да. — Йохансон выпил. — На озере, в лесу. Когда сидишь там на веранде и смотришь на воду, слушая Брамса или Сибелиуса, да глоток вот такой штуки… Это совсем другое дело. Вот по этому месту я скучаю.
— Даже завидно.
— Знаете, почему я хочу всё это выдержать? Чтобы вернуться туда. — Йохансон взял бутылку и пополнил стаканчики. — Вам надо там побывать и увидеть, как луна отражается в воде. Всё ваше существование сольётся в точку в этом одиноком мерцании. Мир прозрачен в обе стороны. Это необычайный опыт, но его можно получить только в одиночку.
— Вы были там после цунами?
— Только в воспоминаниях.
Оливейра выпила.
— Мне до сих пор везло, — сказала она. — Не могу пожаловаться на утраты. Друзья и семья — все живы. — Она помолчала и улыбнулась: — Зато у меня нет дома на озере.
— У каждого есть свой дом на озере.
Ей показалось, что Йохансон хотел добавить что-то ещё, но он просто покачивал своё вино в стакане. И так они сидели, пили бордо и смотрели, как плывёт над морем морозный туман.
— Я потерял подругу, — сказал наконец Йохансон. Оливейра молчала.
— Она была немного сложновата. Всё делала бегом. — Он улыбнулся. — Странно, но мы по-настоящему обрели друг друга после того, как друг от друга отказались. Да. Таков ход вещей.
— Мне очень жаль, — тихо сказала Оливейра.
Он посмотрел на неё и потом мимо неё. Его взгляд напрягся. Оливейра наморщила лоб и повернулась за его взглядом.
— Что там?
— Я видел Рубина.
— Где?
— На той стороне, — Йохансон указывал на носовую стенку ангара. — Он вошёл туда.
— Вошёл туда? Но там некуда войти.
Конец зала терялся в сумерках. Стена высотой в несколько метров отделяла ангар от палубы. Оливейра была права: двери там не было.
— Может, причина в вине? — улыбнулась она. Йохансон помотал головой:
— Я мог бы поклясться, что это был Рубин. Он откуда-то вынырнул и тут же скрылся.
— Вы уверены?
— Абсолютно.
— А он вас видел?
— Вряд ли. Мы тут сидим в тени. Ему пришлось бы сильно присматриваться.
— Давайте его просто спросим, когда снова увидим. Йохансон продолжал смотреть на дальнюю стену. Потом пожал плечами:
— Да, спросим его.
Когда они шли назад в лабораторию, бутылка бордо была наполовину пуста, но Оливейра совсем не захмелела. На свежем воздухе вино не подействовало. Она чувствовала себя чудесным образом окрылённой, готовой к новым открытиям.
И она их совершила.
Машина в лаборатории повышенной безопасности закончила свою работу. Они вызвали результаты на компьютер, расположенный вне стен лаборатории. На экране возникли ряды последовательностей. Зрачки Оливейра вычерчивали зигзаги, пока строчки шли снизу вверх, и с каждой строчкой её челюсть отвисала всё ниже.
— Быть не может, — тихо произнесла она.