Все знали об очередном провале паши, из Венгрии пришло известие об убийстве Гритти. В углах зашептались, что один другого стоит, снова стали цитировать (и откуда известно?) посмертное письмо Искандера Челеби… Ибрагим относился ко всем сплетням презрительно, словно и не о нем говорили, он уже решил для себя: если султан не сказал ни слова сразу, как только узнал, то, значит, смолчит и здесь. Сулейман вообще молчаливый, что ни скажешь, что ни сделаешь – все сносит.
Ибрагим ошибся, не впервые в жизни, и по поводу Сулеймана тоже не первый раз, но на сей раз ошибка стала роковой.
Сулейман не мог переступить данную клятву не снимать Ибрагима с должности визиря, но он нашел другой выход. Имам дворцовой мечети за щедрый дар на строительство новой мечети освободил его от этой клятвы.
Ибрагим, которому доносили обо всем в столице, не мог не знать об этом. Султан ждал, давая ему возможность попросту исчезнуть, удрать, переметнуться к Карлу, наконец, если бы визирь это сделал, не предпринял бы и шага для его поимки. Но Ибрагим не двинулся с места, мало того, вел себя так, словно это не он провалил очередной поход, словно это он, а не султан, выправил положение, словно ничего не случилось.
Позже Сулейман не раз размышлял над поведением визиря. Ибрагим при его уме не мог не чувствовать нависшей угрозы, почему он не боялся? Потому ли, что предчувствовал свой конец и не считал нужным что-то менять в судьбе, или просто не верил, что султан способен сделать против него хоть шаг?
Пытался убедить себя, что первое, но когда вспоминал последний день, то понимал – второе.
Целую неделю Сулейман с утра до вечера держал Ибрагима рядом, сам присутствовал на заседаниях Дивана, чего раньше предпочитал не делать, внимательно слушал, словно искал какие-то зацепки, что-то для себя решал. Ибрагим вел себя беззаботно, даже на замечание Сулеймана, что к войнам часто приводят дурные советы, отмахнулся:
– Ты показал этим персидским псам, что такое османы. Они еще долго будут зализывать свои раны.
Смех больно задел Сулеймана…
Он смотрел на свое второе «я» и пытался понять, когда же попал в такую зависимость от Ибрагима, настолько сильную, что ничего не может сделать против, даже если тот виноват.
И вдруг вспомнилась Хуррем… Ее тоже в гарем привел Ибрагим. Хуррем и Ибрагим словно кошка с собакой, но вдруг это фальшь?!
– Ты Хуррем покупал или в дар получил? Обнаженной ее видел?
Ибрагим удивился вопросу, но рассмеялся:
– Далась тебе эта рыжая! Что в ней хорошего? Мне милей Джешти-Бали. Султан Селим был прав – юноши лучше…
И все, все разумные и неразумные доводы закончились, исчезли все сомнения, все куда-то делось. Осталась только ярость против человека, который легко, смеясь, превосходил его во всем, также смеясь, низвергал устои, все самое святое, что было у Сулеймана.
Резкий жест поперек горла и… Евнухи-охранники выучены хорошо, даже если приказ немыслимый, выполнят, не задумываясь…
Роксолана не находила себе места, Сулейман вернулся из похода совсем не таким, каким уходил. И дело не в занятости или усталости, было что-то другое. Когда в Стамбуле Барбаросса строил новые корабли, султан тоже не знал покоя, но его усталость была иной – радостной, а сейчас он словно выжатый лимон.
В гарем заходил только проведать детей, но и с ними беседовал недолго, глаза радостью не загорались даже при виде Михримах или Джихангира. Очень волновался Мехмед:
– Мама, это потому, что мы сделали что-то не так?
Она пыталась разубедить детей, но удавалось плохо, мрачное настроение отца укрыться от них не могло. После визита султана маленький Джихангир мог часами плакать – горько, словно его обидели в чем-то самом сокровенном.
Роксолане становилось не по себе, а временами просто страшно. И спросить, что случилось в походе, не у кого, не пойдешь же к заклятому врагу, который ходит, улыбаясь. Казалось, чем больше хмурится султан, тем довольней его визирь.
У Роксоланы лежал уже целый ворох документов, компрометирующих визиря, любого из этих свидетельств хватило, чтобы уничтожить чиновника самого высокого ранга, кого угодно другого, но не Ибрагима, непотопляемого и неуничтожаемого. Султанша решила для себя, что и пальцем не пошевелит, чтобы Повелитель узнал о каких-то неприглядных делах или взятках своего любимца, это бесполезно, Ибрагиму-паше все сходило и будет сходить с рук. Даже свое прежнее решение погубить визиря, чтобы Сулейману даже невольно не пришлось слушать речи, подобные тем, что они услышали из-за решетки, выбросила из головы. Значит, судьба такая – терпеть этого человека. Нет, ей нельзя рисковать, ввязываясь в борьбу со столь сильным врагом, у нее дети.
Вот теперь Роксолана поняла, что настоящей вражды и не видела, гаремные страхи показались мелким испугом, а наскоки Махидевран заливистым лаем крошечного щенка по сравнению с рыком огромного льва. Вот он – настоящий враг и ее, и ее детей, и даже самого Повелителя. Враг умный, хитрый, безжалостный, который когда-то забрал волю султана и не выпускает. Роксолана не раз поражалась, как такой сильный правитель, как Сулейман, способный справиться с кем угодно, так послушно подчинялся Ибрагиму.
Однажды даже попыталась спросить самого Сулеймана о природе влияния на него визиря. Сулейман долго молчал, потом вздохнул:
– Ты ничего не понимаешь. Без Ибрагима я не был бы тем, чем стал.
– Повелителем?
– Нет, Сулейманом. Был бы просто шех-заде, каких много.
Роксолана не выдержала, возразила:
– Нет, вы не могли не стать тем, что есть! В человеке невозможно открыть таланты, которых он не имеет, выявить черты характера, которых нет. Ибрагим только помог проявиться всему, что в вас самом было заложено!
Он внимательно посмотрел на жену, снова вздохнул:
– Возможно, ты права.
Больше никогда таких разговоров не вели, но Роксолана поняла: Сулейман считает себя обязанным Ибрагиму за то, что не превратился в глупого и чванливого султанчика. Конечно, она многого не знала, но сердцем чувствовала, что любимый не прав, возможно, он был бы без Ибрагима не таким, но и самого Ибрагима без него не было вовсе. Султан сторицей расплатился с другом за прежнюю помощь, но давным-давно никакой помощи уже нет, только неприятности…
Говорить об этом с султаном нельзя, оставалось лишь ждать. Чего?
Сулейман пришел к ней сам посреди ночи. Евнухи у двери едва успели открыть ее, а сама Роксолана вскочить:
– Повелитель?..
Он остановился, мгновение молчал. Даже в слабом свете двух небольших светильников Роксолана заметила, как дергается у Сулеймана щека.
Приказать принести свет не успела, он вдруг зло бросил:
– Ибрагима больше нет! Довольна?
Развернулся, только взметнулись полы халата, и бросился вон. Позади поспешно ковылял кизляр-ага. Глядя вслед стремительно исчезнувшему мужу, Роксолана пыталась понять, не приснилось ли ей.