— Знаешь, что за это бывает? — спросил Яков Иванович, сверля Макарову своими маленькими черными глазками.
Алла молчала.
— Мы, конечно, не бандиты, но наказать можем очень жестоко. Впрочем, — тут он поднялся, обошел стол и приблизился к Алле, — я думаю, что тебя на это что-то толкнуло. Так?
— Да, — тихо ответила она и опустила голову. Яков Иванович взял стул, сел рядом, тронул Аллу за руку:
— Расскажи мне, что случилось. Может, я смогу тебе чем-нибудь помочь?
И Алла рассказала ему все. Про “счетчик”, про ночные звонки, про то, как боится выпускать на улицу детей.
Гуровин слушал, не перебивая. В глазах его светилось сочувствие. Когда Макарова закончила свое грустное повествование, он немного помолчал, а потом сказал:
— Хорошо. Я тебе помогу. Но, наверное, не стоит объяснять, что и мне придется тебя кое о чем попросить…
— О чем угодно! — воскликнула тогда Алла.
— Ладно, Ал, не кручинься. — Ирина встала. Она не умела утешать. Ей бы со своими проблемами разобраться. Мухин этот несчастный… — Пойду я.
— Возьми пиво — вкусное, мексиканское. И Алла протянула Долговой банку.
Алик Тичер улетел еще вчера. Значит, сегодня он уже сделает все дела. Ну в крайнем случае — завтра. Впрочем, там уже до него нужные люди подсуетились, ему надо будет лишь пенки снять.
Все, Тима решился, больше он ни с какими газетами, журналами, а тем более телевидением дела иметь не будет. Куда проще с торгашами, политиками, без всяких там выкрутасов-прибамбасов. Спрос-предложение. А тут сам черт ногу сломит.
Ему вообще надо сейчас затаиться лет на пяток. Вчера в ресторане, обговаривая дела со своими “шестерками”, он понял это окончательно.
Он видел, что “шестерки” его уже нос воротят от мокрухи. Ну как же! Они детей в иностранные колледжи послали, в дома прислугу наняли, женам шиншилловые манто купили. А вдруг как все накроется?
Нет, не сразу, постепенно Тима и от них избавится. А пока на дно, на дно.
Он посмотрел на часы: Гуровин уже давно на студии, наверное. Ну что, пора ему звонить.
Тима сплюнул сквозь зубы, как это делал Гарик.
Опять не получилось.
— Извини. — Крахмальников поднялся из кресла Гуровина, видя, что тот навис над ним.
— Ничего-ничего, сиди, — улыбнулся Гуровин, опускаясь на стул. — Я тут. Кофе будешь?
— Кофе… — задумчиво произнес Крахмальников, беря со стола распечатку “Vox populi”. — Когда пришла?
— Сегодня.
— Да? — Леонид пробежал глазами рядок цифр, равнодушно отложил листок в сторону. — Яша… Не знаю, с чего начать.
— Начни с начала.
— С начала?.. Нет, это слишком долго получится. Я прямо с конца. Нам с тобой надо что-то делать, Яша… А где Казанцев? — вдруг перебил он сам себя. — Ты его сегодня видел?
— Нет.
— Ну ладно. Яш.., мы с тобой сколько знакомы?
— А, ты все-таки с начала?
— Лет двенадцать, да?
— Где-то так.
— Мы друзья, Яша?
— Надеюсь.
— Так вот, я пришел к тебе как к другу. Лучше я тебе это скажу.
— Успокойся, Леня, я слушаю. Что у тебя за проблемы?
— У меня? — удивился Крахмальников. — Это у тебя проблемы, Яша.
— Ну хорошо, что у нас за проблемы? Вернее, какие еще проблемы?
— Да проблема одна, Яша, — ты.
— В смысле?
— Тебе надо уйти, — еле слышно произнес Крахмальников.
Гуровин некоторое время смотрел на Леонида, словно перед ним вдруг явился из ничего Дэвид Копперфильд.
— Я не расслышал, — сказал он наконец.
— Ты расслышал, — ответил Крахмальников. — Канал подыхает. И подыхает из-за тебя. Тебе надо просто уйти.
Гуровин встал.
— Только не напоминай мне, что ты меня вывел в люди, — вскинул руки Крахмальников, — не взывай к моей благодарности, совести и гуманности.
— Да что ты! — улыбнулся Гуровин. — Откуда гуманность…
— Обидеть хочешь?
— Я? Тебя? Ты приходишь в мой кабинет и предлагаешь мне уйти…
— Яша, у тебя ничего не получается. С тобой канал никому не нужен. Яша, ты извозился в дерьме так, что тебе надо уйти. Пожалей людей, пожалей “Дайвер”, да и себя пожалей.
— А ты, значит, станешь у руля? — перебил Гуровин.
— Не я — Казанцев.
— Это он так сказал?
— Он согласится, — не смог соврать Крахмальников.
Гуровин налил себе кофе, положил сахар, размешал, отхлебнул и выплюнул прямо на ковер.
— Холодный. Гадость. — Поставил чашку на стол. — Значит, всему виной я? А ты читал распечатку рейтингов?
Крахмальников взял со стола листок и повторил так понравившийся ему когда-то жест американской дизайнерши — тщательно помял листок и подтер им зад.
Гуровин криво улыбнулся.
— Скажи, Леня, ты вправду мнишь себя главным героем этого романа?
— Какого романа?
— Вот этого самого. Ты считаешь, что ты, Леонид Крахмальников, — положительный герой, который борется с ретроградом и сволочью Гуровиным? Что за тобой стройные ряды сторонников свободы слова, честности и справедливости? Нет, конечно, ты себя не считаешь ангелом с крылышками. Ты человек разносторонний. С внутренними мучениями, комплексами, слабостями. Сидишь по ночам на кухне и выдавливаешь из себя раба, обретаешь внутреннюю свободу. Уважаешь свою жену. Но она кажется тебе несколько пресноватой, слишком умной, что ли. А потому ты трахаешься на стороне с замужней женщиной, но, конечно, испытываешь при этом угрызения совести. Ты ведешь честную передачу, говоришь то, что думаешь, но в глубине души мучаешься тем, что говоришь это только теперь, когда всем можно, а раньше молчал, двурушничал, подличал. Ты раскручиваешь питерский скандал, но понимаешь, что тебя совсем не волнуют погибшие люди, для тебя главное — укусить позлее власть. Чтобы, когда тебя турнут, ходить в обиженных. Ты даже сейчас пришел к своему учителю и заявляешь: изыди, сатана. Но не веришь в то, что сатана уйдет. Ты жертвенно ждешь, что у сатаны в кармане приготовлены убийственные аргументы, из-за которых уйти придется тебе. И уже примеряешь на себя венок мученика, гонимого за правду. Леня, я так хорошо тебя знаю, что даже скучно.
Крахмальников сидел, вытаращив глаза. Его шокировало даже не то, что Гуровин знает откуда-то о его связи с Аллой, об отношениях с женой. Это не так уж странно. Тут Гуровин мог догадаться или стукнул кто-нибудь. Но откуда он знал о его ночных мучениях? О потаенных мыслях? Невозможно так понимать человека, так разгадать его. Не-воз-мож-но!