– Пьеса ваша станет наша! Общая, – вдруг услышал Томмазо Кампанелла.
Он обернулся. Кто бы это мог быть? Уж не стали ли галлюцинации закономерным итогом случившегося с Томмазо Кампанелла безудержного веселья? И точно: рядом в подворотне никого по-прежнему не было. Только молодая женщина-продавец возникла на углу с ведерками чахлых, уже заморенных холодом цветов.
Нет, женщина эта, выходило, тут явно ни при чем. Ведь голос-то был мужской!
– Да кто это?! – Томмазо Кампанелла уже явно не выдерживал, и голос его рисковал сорваться на истеричные нотки. Он внимательно осмотрел ближайшие кусты, но никого там не обнаружил.
– Это я! Священник из церкви Петра и Павла, что в Лефортово. Может, знаете… Находится рядом с Госпитальной площадью.
Томмазо Кампанелла хлопнул себя по карману.
– О, Боже! Так ведь можно сойти с ума! Опять я забыл про эту рацию. Никак не могу привыкнуть к тому, что она есть. Нечаянно переключил ее на прием… Это же доносится из рации, – и тут же, спохватившись, он спросил:
– Но, постойте, откуда у вас рация?! Ведь средства связи только у участников «Хорина».
– Все правильно. Но у меня здесь сидел один из ваших, – сказал тот, что представился священником из церкви Петра и Павла.
– Вот как! Так дайте же мне с ним поговорить! – Томмазо Кампанелла явно хотелось поделиться своим радостным ражем с хориновцем, чье имя ему было неизвестно, но который тем не менее неизвестно для чего находился в церкви Петра и Павла. – Я хочу сказать ему, если он этого еще не знает, что сегодня вечером все должно решиться. Победит хориновская революция в настроениях или нет. А потому мы должны спешить со своими действиями. Никто не отменял самого главного фактора успеха – фактора времени, – крайне возбужденно проговорил Томмазо Кампанелла. – Скоро в Лефортово наступит глубокая ночь. И если до рассвета мы не успеем добиться решительного перелома в настроениях, то завтра нам будет стыдно смотреть друг другу в глаза. Сегодня мы должны убежать. Убежать каждый от своего кошмара: кто, как я, от мрачного настроения, которое постоянно возникает у него в Лефортово, кто, как Господин Радио, от собственной профессии, которая его совершенно не устраивает. Кто-то, и таких в «Хорине», наверное, большинство… – Томмазо Кам-панелла на мгновение замолчал. – Черт его знает, даже не могу себе представить, от чего они бегут!
Он посмотрел по сторонам, словно разыскивая где-то поблизости того или тех, у кого можно было спросить, от чего бежит этим вечером большинство хориновцев.
– Ну я не знаю… От чего можно бежать?! – спросил Томмазо Кампанелла поистине патетическим тоном.
– От чего можно бежать? Самое простое: просто от ежедневной рутины, обычной жизни, – принялся занудно перечислять священник из церкви Петра и Павла, видимо, приняв этот вопрос на свой счет. – От такой жизни, где давно уже не происходит ничего такого, от чего бы могло застучать беспокойно сердце. Но, может, они вовсе и не по таким простым причинам бегут? – усомнился священник. Видимо, червь сомнения этим вечером подползал не только к Томмазо Кампанелла.
– Если сегодня не спроворимся убежать – «завтра точно быть концу»! – нет-нет да и возвращался к цитированию собственного, столь полюбившегося ему стихотворения Томмазо Кампанелла. – Завтра нас окончательно доконает кого, как меня, мрачное Лефортовское настроение, кого, как Господина Радио, чувство, что он так и не смог приобщиться к тому, к чему ему так хотелось приобщиться всю его жизнь. Кого-то… А черт его знает, что может стать с кем-то завтра! Тут ведь дело такое… – философски заметил Томмазо Кампанелла. – Да, если сегодня нам не повезет, то завтра точно нам настанет конец.
Но, видимо, в сознании его еще остался один маленький уголок, в котором еще не путался в парусах ошалевший ветер нервного возбуждения. Ведь действительно – не только «с кем-то что-то может стать завтра», но и с Томмазо Кампанелла. Наш герой похолодел, потому что он в одно мгновение вспомнил, о чем предупреждал его лефортовский нищий Рохля: всякий, у кого в руках окажется тюремный паспорт, не только обретет «фарт» – удачу, но, рано или поздно, угодит за решетку, в тюрьму «Матросская тишина». Мрачные казематы мгновенно выстроились вокруг Томмазо Кампанелла в дьявольском, странном порядке. Но он собрал в кулак всю все еще остававшуюся при нем несерьезность и видение исчезло растворилось во мраке, а на небе вновь запереливался алмазы звезд, чьих названий он не знал, но был уверен, что называются они как-то очень красиво, романтично и вовсе без научной сухости.
Тем временем, там, где подворотня граничила с большое улицей, возникла группа детей, предводительствуемых их учительницей. Дети учились в той школе, в которой в самом начале этого вечера проходил сбор участников «Хорина».
Учительница некоторое время вглядывалась в полусумрак, а потом, все же разглядев в нем Томмазо Кампанелла воскликнула:
– Отлично! Вот он. Как всегда разрабатывает мошеннические планы. Лишь бы не работать! Готов делать что угодно готов изощряться и изгаляться, затрачивая при этом колоссальные силы, только чтобы не работать.
– Я работаю! Я – артист! – гордо проговорил Томмазо Кампанелла.
– Да, конечно. Вы – артист, – подтвердила учительница. Да только артист самодеятельности. Актер самодеятельной театра. А настоящее ваше рабочее место, как вы нам рассказывали, – на фабрике в Лефортово. Но именно там вы никак не появляетесь! Так каждый из нас может изобрести для себя самодеятельный театр, объявить себя артистом. И перестать ходить на работу. А где брать деньги? Самодеятельность это хорошо в свободное от работы время. Но на жратву само деятельностью не заработаешь. Так я думаю… Деньги-то очень нужны. А мы здесь занимаемся ерундой и теряем время в которое могли бы зарабатывать. Не-ет, как хотите, а я, пожалуй, всей этой дребеденью заниматься прекращу. Я думала, что самодеятельность помогает расслабиться после работы, а от нее еще больше устаешь. Особенно от такой, как это «Хорин». Бросать его надо! Бросать… Пока не поздно. А то вон уже – милиция приходила. Еще на работу потом бумагу какую-нибудь пришлют. Объясняй потом, как по глупости да по совету соседки в этот «Хорин» ввязалась!
– Что это за странную руководительницу детской группы вы мне прислали? – уже было начал говорить Томмазо Кампанелла в рацию. – Я здесь ждал. Мне надо спешить. Но я честно и терпеливо ждал. И вот… Она меня агитирует бросить «Хорин»! И это в самый решительный вечер революции в настроениях!
– Ну ладно, ладно! – поспешно прервала она его речь. – Мы начинаем. Так уж и быть. Раз я столько искала вас, Томмазо Кампанелла, по всем закоулкам, то доведу дело до конца. А там пойду домой. Устала я от всей этой самодеятельности. Итак… Смотрите и слушайте! Мы хотим сейчас представить на суд зрителей, а вернее, слушателей… Ой, да что это я?! У нас же есть свой маленький конферансье. Конферансье! На сцену! – и чуть слышно:
– Если улицу, конечно, можно назвать сценой… Вперед вышел маленький мальчик и звонко, тоном заправского ведущего концерта произнес: