Он остановился как вкопанный, увидев меня, и его глаза засияли, как обычно. Затем в уголках его рта показалась удивленная улыбка, как если бы он подумал: я так и знал, что ты выкинешь чего-нибудь в этом роде. Я уставилась на него, потеряв дар речи (мне пришлось ухватиться за край стола, чтобы не упасть), и через мгновение он сказал:
— Шарлотта.
Это прозвучало как утверждение.
— Какого черта ты здесь делаешь? — Его голос был в точности тот же: глубокий и мягкий, но с памятными мне резковатыми нотками.
— То же, что и ты, Флой, — сказала я. — Сражаюсь на войне.
Двумя большими шагами он пересек комнату, и я была в его объятиях — и пятнадцать лет, прошедшие в тупых попытках быть достойной женой Эдварда, соблюдать приличия и условности, обратились в ничто.
В Лондоне было несколько театральных музеев — самый известный из них располагался на площади Ковент-Гарден, где раньше был цветочный рынок, — и было еще множество людей в телефонной книге, которые рекомендовались историками театра. Было невозможно определить, насколько правдивы эти характеристики, но нужно будет обратиться к ним всем. Вдобавок ко всему было огромное количество книжных лавок вокруг переулка Святого Мартинса, которые торговали театральными реликвиями.
Гарри тщательно составил список и начал работать с ним. Найти мюзик-холл в Ист-Энде, в теории — пустяк, на деле оказалось сравнимым с попыткой найти святой Грааль или Белого Единорога или поиском затонувшего города Лайонесс — в общем, детская игра. Беда в том, что Данси-холл мог никогда не существовать, и, даже если существовал и организовывал музыкальные представления в лондонском Ист-Энде, он мог быть снесен и разграблен. После мародеров и строителей, не говоря уже о немецкой «Люфтваффе», остатки Данси-холла могут лежать под прочными строениями какого-нибудь уродливого офис-блока. Ланселот, сэр Гавэйн и другие члены этого сборища сказали бы, что это проще простого: им стоило только вскочить в седло и блуждать вокруг королевства Лугрского, пока облако или видение не снизойдет и не укажет верного направления. Им всего лишь на время надо было дать обет безбрачия, а может быть, и бедности и крайних лишений, и Грааль сам шел к ним в руки.
С этой мыслью Гарри прервался, чтобы проверить голосовую почту. Было два или три нужных сообщения, срочных: одно от Розамунды Раффан, которая интересовалась, как идет его расследование, и не может ли она помочь чем-либо, и, быть может, им снова стоит обсудить это. Любой вечер на неделе подойдет. Было невозможно не отметить, что любая ночь до третьего тысячелетия подойдет ей, и Гарри решил отложить звонок.
Другое сообщение было от Анжелики Торн, которая предлагала пойти сегодня вечером в театр, а потом в клуб с несколькими друзьями. Похоже, целибат не грозил ему сегодня, но обет бедности и лишения выплывал на горизонте. Гарри перезвонил Анжелике и сказал, что согласен.
Из дневника Шарлотты Квинтон
22 октября 1914 г.
Так, после всего сказанного и сделанного, я вернулась к своему статусу — шлюхи. Я грешница, и блудница, и неверная жена, война шествует по Европе, пожирая людей, а я за всю свою жизнь никогда не была счастливее.
Когда я сказала все это Флою, лежа в его комнате на верхнем этаже в доме в Блумсбери — такой милый, знакомый и гостеприимный дом! — он засмеялся и спросил: неужели я не изменяла Эдварду все пятнадцать лет?
Да, я не была верна Эдварду, конечно, но есть разница между неверностью, когда изменяешь телом (что не так важно), и неверностью в душе (что имеет глубокое значение).
И я сказала Флою, что я изменяла Эдварду однажды или дважды (на самом деле это было шесть раз, если не считать молоденького мальчика у Клары Уиверн-Смит, и то это было только раз, днем, когда все отправились на охоту, и в любом случае он был девственником, бедное дитя, и глубоко благодарным после, так что это не считается).
— Но я не думаю, — сказала я Флою, — что ты вел жизнь монаха все эти годы?
— Нет.
— Я так и думала, — сказала я немного язвительно. — Это твоя религия — соблазнять доверчивых женщин.
Флой сказал:
— Некоторые обращают молитву к Мекке, а я — к твоему ложу, Ясмин.
— О, проклятие! — сказала я. — Если ты чему-то и молишься, то книгам. Своим и других людей.
Я повернула голову на подушке, чтобы посмотреть на него. Мы лежали на широкой кровати в комнате, которая выходила на переполненные лондонские улицы, и его волосы лежали в беспорядке — черным шелком на белом белье. Кожа его слегка поблескивала от пота после наших недавних занятий любовью, и я понимала, что безумно люблю его. И я сказала мягче:
— Расскажи мне о войне.
Выражение его лица мгновенно изменилось, и свет в глазах вдруг погас.
— Шарлотта, это чудовищно. Это ужасно, но будет еще ужаснее, еще хуже. Я не думаю, что будет еще война, подобная этой. — Он умолк, а я ждала. — Официально я прикомандирован к «Рейтерс», и еще я посылаю материалы в «Лондон газетт» и «Блэквуд мэгазин» по собственной инициативе, и это значит, что мне дозволяют быть очень близко от передовой. Иногда я был так близко, что помогал выносить раненых — эту работу делают уклоняющиеся по религиозным убеждениям, ты знаешь?
— Нет.
— Я помогал, сколько мог, — сказал он. — Особенно после того, как основные силы двинулись во Фландрию — ты ведь слышала?
— Да. — Я слежу за развитием событий, читая статьи в «Таймс», разговаривая с ранеными в центре, и даже прислушиваюсь к новостям, что приносит Эдвард из Военного министерства. Мысль о Флое, окунувшимся в это, помогающем выносить раненых или убитых отделениям Красного Креста, паническим ужасом и болью отдалась в моем теле.
— Да, я видел так много в последние месяцы, — сказал он. — И все это ужасно. Сражение под Ипром — они так невыносимо молоды, эти солдаты. Это разрывает сердце на части, их молодость и единственное слово, которое приходит на ум, — невинность. Ты знаешь, ни один из них не представляет, на что они идут. Они приезжают из дома, покинув все, до сих пор составлявшее их жизнь. Луга и проселочные дороги, своих возлюбленных. Из этого они попадают в темноту. В бой, в страх и боль. Некоторые из них тонут в грязи, густой, как зловонная болотная тина, и пули со свистом впиваются в их лица.
Он беспокойно подвинулся на кровати, как будто прогоняя ночной кошмар.
— Я все вижу этих мальчиков, Шарлотта. Я все еще вижу их на проселочной дороге с мускусными розами в полях и колокольчиками в лесах, поющих эти проклятые шовинистские песни. И ни одному из них не приходит в голову, что они направляются прямиком к братской могиле.
Когда Флой говорит так, перед глазами с ужасающей ясностью встает вся картина: грязные поля и ураганные ливни, которые превращают поля в болота. Так просто представить себе, как умирают эти мальчики в боли и страхе, под крики людские и конское ржанье вокруг, и грязь засасывает их, и кровь сочится отовсюду из тел мертвых и умирающих…