– Зато в койке – огонь. Заездит так, что сдохнуть впору. И хохочет еще… ведьмища.
Этого Алина точно не желала знать. Но поздно. Теперь она долго будет избавляться от мыслей, навеянных этим нежданным признанием.
Огонь… Алина – рыба. Так ей сказали. Темперамент отсутствует. Ее удел – любовные романы, суррогат чужих страданий. И надо бы смириться.
Тем более она же не собирается с Лехой спать!
– Не надо было говорить, да? – он крепче прижал Алину к себе. Зачем разыгрывать заботливого супруга, если никто их не видит? – Ты извини, Аль, я такой, какой есть. Язык вперед головы. Но она… как вампирша. Точно. Только теперь дышать начинаю. А сперва с ума сходил… по ней тоже. Некому было Леху в грязь носом ткнуть, рассказать, какое он убожество. И потом похвалить. Как собака, ей-богу.
Страшная женщина.
– Ты другая, Алька, – он потерся колючей щекой о шею. – Ты хорошая… ты сама не знаешь, до чего хорошая… и я тебя спасу. Обязательно. Мы будем жить долго и счастливо…
Целый месяц.
А дальше?
Алина не знала. Только вдруг поняла, что вернуться к прежнему, до-Лехиному существованию, у нее не выйдет. Ничего, она крепкая. Она со всем справлялась и тут тоже справится.
Дом, снятый им на берегу моря, был невелик и, пожалуй, чересчур скромен для Жанны прежней. Нынешняя же будто бы не замечала той скудности убранства, которой Шарль стеснялся. Она вдруг перестала видеть что-либо, кроме себя.
Застывая перед огромным зеркалом в тяжелой раме, Жанна разглядывала свое отражение, которое было к ней безжалостно. Белая кожа ее сделалась болезненно-бледной, прохладной на ощупь и влажноватой, волосы потускнели, черты лица обрели некую неприятную отечность.
– Зачем вы мучите себя, моя дорогая, – Шарль вынес к зеркалу кресло, хотя с гораздо большим удовольствием запер бы зеркало в погребе. – Вам надо думать о выздоровлении.
Жанна больше не жаловалась на духоту и спертый воздух, хотя оставила за собой привычку открывать окна, и Шарлю приходилось одеваться тепло и следить, чтобы сама Жанна не забывала шаль. Она стала столь небрежна, рассеянна…
Но больше не горела в лихорадке. И тот рвущий грудь кашель, от которого на платках оставались красные пятна крови, почти исчез. Приступы его становились реже. Короче.
Жанна полюбила долгие прогулки вдоль кромки моря, не гнушаясь отсутствием удобных троп и грязью, которая налипала на ботинки. И Шарль, сопровождавший супругу, не только свыкся с ее странностями, но и начал получать от этих походов своеобразное удовольствие.
– Я думаю, нам следует купить здесь дом, – сказал он однажды.
С моря тянуло туманом и сыростью. Вода в преддверии зимы посерела. С виду она была точно дорогой холодный шелк, на который кто-то бросил обрезки серебряных нитей. Муаровое небо, расшитое облаками, держало драгоценный камень солнца.
И Шарль понял, что счастлив.
Именно сейчас. Именно здесь.
Именно с Жанной.
– Мы вернемся, – ответила она, облизывая пухлую нижнюю губу. – Мы вернемся… я должна.
– Почему?
– Прости меня.
– Неужели ты все еще желаешь…
– Я не желаю, – Жанна оперлась на руку. – Тогда я осмелилась подумать, что… не желаю быть фавориткой короля. Зачем король, когда у меня есть чудесный муж? Я и сейчас так думаю. Ты тот человек, с которым я готова прожить всю жизнь, зная, что ты никогда не предашь.
Это признание было удивительным. И сердце Шарля дрогнуло.
– Но в тот миг, когда я дерзнула принять решение… все и случилось.
– Совпадение. Ты переволновалась.
– Я боролась. Я не желала уступать, думая, что у меня хватит сил справиться с болезнью… – она отвернулась, скрывая слезы в глазах. – Она являлась ко мне во снах. Моя матушка…
– Она мертва.
– О да, я говорила ей, что она мертва и не должна вмешиваться в мою жизнь. Но она лишь смеялась. Твердила, что предсказание должно быть исполнено, что я умру, если буду упорствовать. Я взяла другую судьбу, и теперь уже не отступить.
Слеза, сорвавшись с ресницы, покатилась по щеке. А на губах играла прежняя, чуть лукавая улыбка, столь знакомая Шарлю.
– Видишь, я уже могу играть… умею притворяться. Мне поверят. Но лишь ты один будешь знать правду. Сердце Жанны принадлежит тебе.
– Хочешь, я увезу тебя? В Англию. В Испанию. Хоть на край мира!
– И что мы будем делать на краю?
Ее смех подхватило эхо, и море качнулось, норовя приблизиться к этой удивительной женщине, которая не пожелала умирать. Мог ли Шарль осуждать ее?
Ничуть.
– Я не смогу остаться с тобой, – сказал он, целуя руки. – Это будет слишком больно… позволишь мне уйти?
– А ты позволишь мне вернуться в Париж?
– Конечно… но сначала ты поправишься всецело. Обещаешь?
– Да.
Времени оставалось немного. Но эти дни на стыке осени и зимы, сама зима с ее студеным ветром и редким снегом, что рождался над морем, принадлежали лишь им. Это было счастливое время, когда каждый берег другого, зная о предстоящей разлуке.
После того побега королевы не стало.
Он пришел к ее дому, где не был целую неделю. Осень. Дожди. И мама не выпускала из дому, сама провожала до школы, а потом и назад, за руку держала, как маленького. Он не противился, пусть будет, если ей так спокойнее.
Мама приглашала в дом гостей. Правильных мальчиков и девочек-отличниц.
Она не говорила, как прежде, что с них следует брать пример, но лишь робко предлагала поиграть. Ланселот пытался. Он рассказывал про рыцарей и прекрасных дам, но, видимо, лишен был особого дара, который позволял Каре превращать вымышленные истории в правдивые. Сам же он путался, забывал, потом вспоминал и, обрывая нить рассказа, прыгал в прошлое.
– Ерунда какая, – сказал Санька, который был на год старше и думал, что он самый умный. – Человек-паук круче.
Едва не подрались, но успокоились – мама рядом, на кухне посудой гремит, но явно прислушивается ко всему, что происходит в детской.
А за окном дождь. Серый. Стылый. В такой страшно бежать, но однажды он решится, когда станет невмоготу.
– Ты просто ничего не понимаешь в рыцарях, – сказал он Саньке, а тот хмыкнул и ответил:
– Зато ты понимаешь. Бегаешь за этой… шалавой.
Слово было запретным, из тех, которые взрослые употребляли, думая, что никто их не слышит. Ланселот не знал, что оно означает, но явно что-то нехорошее.