– На болоте, – сказала Стелла, – или возле оранжереи.
Бренда приподняла тонкую выщипанную бровь.
– Мог бы не удирать, поздороваться с бабушкой, но таковы уж мальчишки. Думаю, Макс не очень от него отличается. Как дела у Макса?
С этими словами она села в кресло, закинула одну изящную ногу на другую и достала из сумочки сигареты.
– Он очень занят, – ответила Стелла. – Думаю, доволен жизнью. Ему здесь нравится.
– Вот этого я и опасалась. Макс осторожный человек, вы оба наверняка это и без меня знаете. Он будет держаться за работу в больнице.
– Я думаю, он хочет стать главным врачом. Ты согласен, Питер?
Я разливал по стаканам напитки, стоя к женщинам спиной, и при этом неприятном предположении слегка напрягся и пробормотал какое-то возражение.
– Тебе, разумеется, не хочется жить здесь, – сказала Бренда, и, подавая им стаканы, я вновь обратил внимание на характер их взаимоотношений. Бренда не признавала женской солидарности, но она и Стелла за много лет достигли некоторых невысказанных соглашений. Теперь казалось, что по крайней мере в этом вопросе они союзницы. Ни та ни другая не хотели, чтобы Макс похоронил себя в этой провинциальной больнице.
– О, года два я еще смогла бы вынести, – сказала Стелла и тайком улыбнулась мне, беря стакан джина с тоником, – но, боюсь, Макс намерен прожить здесь больше двух лет. Может, пойдем в сад?
– Меня беспокоит его забота о саде, – вновь заговорила она, когда мы уселись в плетеные кресла в тени, и меня опять поразило то, как она расстроена. Мы посмотрели на пруд, искрящийся в солнечном свете. – Чтобы привести этот сад в надлежащий вид, потребуются годы, а Макс занимается им так, словно намерен провести здесь всю жизнь.
– Тревожный симптом.
Бренда бросила на меня выразительный взгляд, но в этом вопросе я сохранял деланный нейтралитет.
– Сейчас он занят восстановлением оранжереи.
Стелла упомянула о ней уже второй раз.
– Надеюсь, это пустые страхи, – сказала Бренда. – Лучше расскажи, дорогая, как твои дела. Выглядишь ты замечательно. Как картинка.
Я бросил взгляд на Стеллу. Как картинка. Это походило на эвфемизм, на что-то, связанное с сексом; и тут мне пришло в голову, что с ней что-то происходит в сексуальном плане.
– Предаюсь праздности, – откровенно ответила Стелла. – Делать мне почти нечего, хоть дом и большой. По утрам приходит миссис Бейн, она обычно управляется со всем сама.
И отогнала осу, кружившуюся возле ее стакана.
Бренда начала рассказывать о своей светской жизни в Лондоне. Скучное перечисление ленчей, вечеринок с коктейлями и званых обедов перемежалось обычными унылыми жалобами на то, что от приглашений нет отбоя, что она очень устает, что почти никто не хочет считаться с ее временем. Стелла слушала свекровь, бормотала, что блестящая светская жизнь Лондона представляется ей настоящим раем, а я от нечего делать прикидывал, кто может быть ее любовником, и не находил среди служащих больницы подходящих кандидатов.
– Вы должны почаще приезжать в город, – сказала Бренда. – Все расспрашивают о вас. Останетесь на ночь. Сходим в театр, поужинаем.
– В ближайшее время приедем.
Они заговорили о Чарли, и вскоре Бренда пошла умыться и отдохнуть перед возвращением Макса из больницы.
Чуть погодя я поехал домой, но перед этим Стелла сообщила мне горячим шепотом, что в течение ближайших нескольких дней не ждет ничего, кроме таких вот мучительных бесед, и как ей при этом не сойти с ума? Я воспринял это сочувственно и даже ухитрился ее рассмешить. Стелла взяла меня под руку, и мы пошли к моей машине, стоявшей в конце подъездной аллеи.
– Питер, – сказала она, голос ее звучал небрежно, даже дремотно.
– Да, моя милая?
– Когда выписывается Эдгар Старк?
Вопрос не был столь уж странным, но меня он поразил. Я ответил, что не скоро, если это будет зависеть от меня.
– Почему ты спрашиваешь? – поинтересовался я, когда мы подошли к машине.
– Просто так. Он восстанавливает Максову оранжерею. Увидимся вечером во вторник?
– Непременно, – ответил я, целуя ее в щеку.
Мой Эдгар?
В конце дня, когда служащие покидают больницу, там воцаряется совершенно иная атмосфера, как в приморском городе, когда оканчивается сезон и туристы разъезжаются по домам. Тогда она мне нравится. С годами у меня вошло в привычку возвращаться в вечерней тишине в свой кабинет и спокойно обдумывать то, что произошло за день.
– Возвращаетесь, доктор Клив? – говорит санитар у главных ворот, когда я беру ключи.
– Возвращаюсь.
С младшими служащими я всегда изображаю своего рода патрицианскую любезность. Им это нравится. Они любят структуру и иерархию, хорошо меня знают. Я проработал здесь дольше любого из них.
Из моего кабинета открывается прекрасный вид на местность за стеной. Она бывает особенно красива в летние вечера, когда последний свет окутывает болото мягкой дымкой, а заходящее солнце окрашивает небо во все оттенки красного. Однажды, через несколько месяцев после госпитализации Эдгара, я вернулся в кабинет в этот спокойный час. Выпил немного виски – я постоянно держу небольшой запас спиртного в тумбе письменного стола под замком – и несколько минут постоял, глядя в окно. Запомнилось мне это так хорошо потому, что в тот день Эдгар впервые стал обнаруживать всю меру своих бредовых идей и перестал делать вид, что убийство было таким импульсивным, как он утверждал вначале.
Я разговаривал с Эдгаром после полудня в дневной палате его отделения в третьем корпусе. Это просторная солнечная комната с хорошо натертым полом и бильярдным столом посередине. Там были кушетки и кресла в чехлах из грубого темно-зеленого винила, в одном конце ее стоял стол, где пациенты играли в карты или читали газеты, в другом недавно установили телевизор. Эдгар играл в бильярд. Он склонился над кием, готовясь сделать удар, и тут кто-то шепнул ему, что пришел доктор Клив. Удар Эдгар сделал.
– Вот как? – сказал он, выпрямляясь, и с улыбкой повернулся к двери.
– Пойдемте, – громко, отчетливо произнес я.
Мы провели почти час в комнате для собеседований, разговор наш я записал на пленку. Эдгар сообщил мне, что его перевели в нижнее отделение третьего корпуса. Этому, разумеется, способствовал я, но ему требовалось, будто ребенку, поставить это себе в заслугу и услышать от меня похвалу. Пациенты нередко проецируют на психиатра чувства сына к отцу. Такой перенос чувств может быть полезен, так как выносит на поверхность то, что обычно подавляется.
Когда Эдгар ушел, я включил магнитофон. В то время я недостаточно понимал его личность. Он мне рассказал кое-что о причинах убийства жены, и то, что я услышал, было совершенно фантастичным. В мышлении пациентов с бредовыми идеями зачастую есть призрачное подобие логики, и здесь оно было налицо. Патологические подсознательные процессы навели его на мысль, что жена изменяет ему с другим мужчиной. Вначале он решил, что они должны как-то сигнализировать друг другу о своих приготовлениях, потом – что должны оставлять следы, и стал видеть следы и сигналы в таких банальных событиях, как открывание окна, когда внизу по улице проезжает мопед, в таких мелочах, как морщинка на наволочке или пятно на юбке.