— А, мистер Страйк, — заговорил голос Питера Гиллеспи. — Как любезно, что вы ответили.
— Здравствуйте, Питер, — отозвался Страйк. — Он теперь даже по выходным заставляет вас работать?
— Некоторым волей-неволей приходится работать по выходным. Вы же не перезваниваете, если я звоню в будние дни.
— Занят. Весь в делах.
— Понятно. Значит, мы можем в скором времени ожидать погашения долга?
— Я к этому стремлюсь.
— Вы к этому стремитесь?
— Угу, — подтвердил Страйк. — Через пару недель смогу вам кое-что перечислить.
— Мистер Страйк, ваше отношение меня поражает. Вы обязались ежемесячно выплачивать мистеру Рокби установленную сумму, но уже задолжали ему за период…
— Я не могу выплачивать то, чего не имею. Потерпите, и я рассчитаюсь с вами полностью. Возможно, даже единовременно.
— Нет, так не пойдет. Если вы не выполните…
— Гиллеспи, — перебил Страйк, разглядывая безоблачное небо за окном, — мы оба знаем, что старина Джонни не станет подавать в суд на своего колченогого сына, героя войны, чтобы взыскать с него сумму, за которую его дворецкий даже не оторвет задницу от стула. В течение ближайших двух месяцев я верну все деньги полностью, с процентами, а он пусть засунет их себе в одно место и подожжет. Так ему и передайте, а теперь отвяжитесь.
Закончив разговор, он с любопытством отметил, что даже не вспылил, а лишь слегка оживился.
Страйк заработался допоздна, сидя, как он привык про себя говорить, на стуле Робин. Перед отходом ко сну он трижды подчеркнул слова «Отель „Мальмезон“, Оксфорд» и обвел жирным кружком имя Дж. П. Агьемен.
Страна тяжелой поступью двигалась к очередным выборам. Воскресным утром Страйк включил свой переносной телевизор и ознакомился с нападками, контраргументами и обещаниями. Каждый выпуск новостей оставлял безрадостное чувство. Государственный долг вырос до непостижимой суммы. При любом исходе выборов нужно было готовиться к сокращению бюджетных средств, масштабному и болезненному; подчас лидеры партий своими вкрадчивыми речами напоминали Страйку хирургов — тех, кто осторожно предупреждал, что он, возможно, испытает некоторый дискомфорт; тех, кто никогда не пройдет через ту боль, которую готовится причинить.
В понедельник утром Страйк поехал в предместье Кэннинг-Таун, где жила Марлен Хигсон, родная мать Лулы Лэндри. Устроить эту встречу оказалось не так-то просто. Элисон, секретарша Бристоу, позвонила Робин и продиктовала номер телефона этой женщины, чтобы Страйк мог связаться с ней лично. Вначале та расстроилась, что Страйк не журналист, но все же заявила о готовности с ним повидаться. После этого она дважды звонила в контору: сначала попросила Робин уточнить, возместит ли ей сыщик расходы на поездку в центр города, и получила отрицательный ответ; а затем в сердцах отменила встречу вовсе. Страйк позвонил ей вторично и добился неохотного согласия на встречу в пабе по соседству с ее домом, однако вскоре на голосовую почту пришло гневное сообщение с новым отказом.
Тогда Страйк позвонил ей в третий раз и сказал, что его расследование, судя по всему, входит в заключительную стадию и что он вот-вот представит свои результаты полицейским, после чего, несомненно, всколыхнется новая волна публичного любопытства. Рассуждая здраво, сказал он ей, если даже она не сможет ему помочь, то хотя бы оградит себя от очередной лавины расспросов. Марлен Хигсон тут же завопила, что имеет право рассказывать кому угодно все, что ей известно, и Страйк счел за лучшее согласиться на встречу в ближайший понедельник именно там, где она и предлагала: в пивном дворике паба «Орднанс армз».
Он сел на метро и доехал до станции «Кэннинг-Таун». На горизонте виднелся необъятный финансовый район Кэнэри-Уорф, чьи гладкие футуристические здания напоминали конструкции из металлических кубиков; их размер, подобно размеру государственного долга, невозможно было оценить на расстоянии. Но, прошагав пешком считаные минуты, Страйк оказался очень далеко от этого делового мира. Кэннинг-Таун, сгрудившийся вдоль районов портовой застройки, где в дизайнерском комфорте проживали финансисты, дышал нищетой и лишениями. В этом предместье Страйк бывал не раз: здесь когда-то жил тот самый его знакомец, который дал ему наводку насчет Бретта Фирни. Удаляясь от Кэнэри-Уорф по Баркинг-роуд, Страйк нахмурился при виде вывески «Общественный цент», но быстро сообразил, что кто-то замазал букву «р».
Паб «Орднанс армз» — невысокий просторный сарай, выкрашенный светлой краской, — приткнулся к зданию «Английской ссудно-кредитной компании». Суровый утилитарный интерьер дополняла коллекция часов в деревянных корпусах на стене терракотового цвета, а кусок коврового покрытия с немыслимым рисунком был единственной уступкой легкомысленному украшательству. Два бильярдных стола и длинная, ничем не загораживаемая стойка оставляли много свободного места для толпы страждущих. Правда, сейчас, в одиннадцать утра, здесь было пусто, если не считать сухонького старичка в углу и жизнерадостной официантки, которая называла своего единственного посетителя «Джоуи»; она и показала Страйку, где находится пивной дворик.
Это имя носил мрачный бетонный закут, где возле мусорных бачков стоял одинокий деревянный стол, за которым на белом пластмассовом стуле сидела, скрестив толстые ноги, женщина, державшая сигарету под прямым углом к щеке. Поверху высокой стены была натянута колючая проволока, за которую зацепился полиэтиленовый пакет, шуршавший от малейшего ветерка. За стеной возвышался желтый многоквартирный дом с захламленными балконами.
— Миссис Хигсон?
— Зови меня Марлен, дружочек.
Окинув его опытным взглядом, женщина кисло улыбнулась. Она пришла в розовой майке из лайкры, мягкой серой курточке с капюшоном и в легинсах, которые на ладонь не доходили до голых бело-серых щиколоток. На ногах у нее были заскорузлые шлепанцы, а на пальцах рук — множество золотых колец. Желтые волосы, каштаново-седые у корней, стягивала грязная резинка.
— Что вам заказать?
— Если уж ты так настаиваешь, то пинту «карлинга».
Наклон туловища в сторону Страйка, манера отбрасывать с припухших глаз соломенные патлы и даже держать сигарету — все эти ужимки отдавали анекдотичным кокетством. Видимо, другое поведение в присутствии лиц мужского пола было ей неведомо. У Страйка она вызывала и жалость, и брезгливость.
— Потрясение? — переспросила Марлен Хигсон, когда Страйк, взяв им по пинте пива, вернулся к ней за стол. — И не говори, я ж с ней уже однажды распрощалась, когда она малым дитем была, но я-то думала, ей так лучше будет. У меня ни на что сил не было. Чего я могла ей дать? А так, видишь, она поимела все, чего мне не досталось. Сама-то я в бедности росла, ох в какой бедности. Ничего в этой жизни не видела. Ничего.
Отвернувшись от Страйка, она сделала глубокую затяжку. Губы Марлен Хигсон, сжимавшие сигарету «ротманс», мелко морщились и смахивали на кошачий зад.
— А еще Дез, это сожитель мой, не больно-то ее жаловал — сам понимаешь, девчушка цветная, сразу видать, что не от него. Родилась-то беленькой, а потом, как водится, потемнела. Но я только потому ее в приют и отдала, что хотела для нее лучшей жизни. А меня, думала, она забудет, мала ведь еще. Однако же кровь я ей дала хорошую; вот и думала: подрастет да и разыщет меня. И мечта моя сбылась, — добавила Марлен Хигсон с фальшивым пафосом. — Разыскала меня дочурка, приехала. Я тебе больше скажу, — продолжила она, не переводя дыхания. — Вот ведь странность какая: один мой дружок раз сказал: «Знаешь, на кого ты похожа?» — так прям и спросил. Я ему: «Чё ты лепишь, на кого я похожа?» — а он такой: «Ну один в один. Глаза, разлет бровей, чуешь?»