Кирилл постоянно грыз себя, неудовлетворенность захлестывала, потому ни секунды без дела не сидел, бежал вперед, вверх, прямо — чтоб не терять темп, не остаться наедине с этим вечным червем, поедающим его изнутри. Но сегодня ему вдруг захотелось поговорить со смешным мальчишкой. Разобраться. Он поехал поближе к безлюдным, насквозь продуваемым, окаменевшим невским берегам, оставил машину у первого же крыльца и долго ходил взад-вперед, разглядывая зыбкую воду, проглядывающую во льдах. Блеклые льдины на Неве удерживаются так долго, что уже нет надежды на перемену сезона в будущем. А в один прекрасный день глядишь — картина настолько изменилась, что о льдах не вспоминаешь вовсе.
Он разгуливал дурное настроение, но по минутам расписанная жизнь давно не давала ему повода задуматься, навык ушел. Все ведь как по маслу. Перелеты, репетиции, новые программы, концерты, критики, зрители, овации, овации. Недовольство собой теперь так редко его посещало, что он растерялся. Смотрел на Неву, казавшуюся бездонной, и мальчишка, что внутри, смотрел вместе с ним. Молча. Может, они достигли единодушия? Или мальчишка заскучал без дела и покинул его окончательно?
В памяти зачем-то возникла недавняя встреча с Надькой, бывшей сокурсницей. Она пришла к нему в уборную после первого фестивального концерта и жаловалась на жизнь. Вначале — объятия: «Ну, как живешь, сто лет не виделись!» Кирилл отметил про себя, что хорошенькая Надька растолстела и обабилась так, что узнать трудно. Но черные глаза сияют по-прежнему, улыбка заразительная. Да, Надька улыбалась, а малец-трехлетка поначалу путался под ногами, поговорить не давал. «Это твой, что ли?» — «Да, это Николенька, он так громко хлопал тебе: я его везде с собой вожу, чтоб к музыке привыкал. Будет как ты, обязательно!» — «Ну, какой герой! Да он лучше будет, что мы? — так, направление обозначаем. А дети наши как подхватят знамя, да как понесут! Ты махать-то знаменем сможешь, Николай?»
Он протянул мальчику фестивальный флажок, тот сосредоточенно принялся его рассматривать, уселся в углу, затих. Кирилла ждали друзья, продолжение вечера по минутам расписано. Но Надьку обижать тоже не хотелось. «Пойдем с нами, в клубе джазовом посидим». — «Да нам спать пора уже, мы на минутку зашли. Такая радость!» И она заплакала. Он терпеть не мог плачущих женщин, тем более, у них никогда ничего не было, он точно помнил, и сын никак не мог быть следствием случайного романа. «Я так готовилась тебя увидеть, ночь не спала. Мне важно тебе кое-что сказать. Надолго не задержу». — «Надь, а может, завтра встретимся? В кафе где-нибудь, а? Все и обсудим». — «Завтра весь день работаю, в школе преподаю. Ученики, собрание класса, потом домой бежать, Николенька с няней остается, та вечно уйти торопится. — Надежда набрала воздуха, собралась и выговорила: — Кирилл, можешь мне помочь? Мечтаю сольник в Москве сыграть. У меня в руках тридцать три часа программы, а играть негде. Ты же помнишь, я конкурс рахманиновский достойно прошла, четвертое место, а ведь тогда взаправдашние конкурсы были, всерьез. Мечтала концертировать. Не заладилось, денег не было, вот и вернулась, теперь сын растет… а я все мечтаю. Форму держу, ночами занимаюсь — студию со звукоулавливающей обивкой в квартире устроила. Вот диск записала, здесь Бах, Шостакович, романтики, всего понемножку… И „Думка“ Чайковского, кстати, мы когда-то с тобой в одно время ее играли. Ты еще шутил: мыслители мы с тобой, Надюша… Возьми диск, умоляю. Покажи в Москве, на тебя вся надежда, поможешь?»
Кирилл обрадовался, что история оказалась недлинной, и радостно закивал: «О чем разговор, Надя? Случай представится — поговорю. Хорошо, что CD захватила, разговор предметным будет. Ты же всегда классно играла!» — «Там внутри телефон мой, позвони, если что получится. Ну, не прощаюсь, может, еще и здесь увидимся. Успехов тебе и здоровья, Кирюшкин, не забывай!»
Надька захлопотала, подхватила Николеньку и торопливо вышла. Кирилл хотел было окликнуть ее, визитку вручить — звони, мол, тоже. Но передумал. Такие встречи у него почти в каждом российском городе происходили. Пианистов, мечтающих о славе, пруд пруди. Часто даже играют хорошо. Но не сложилось. И что тут поправишь?
Илона понимала одно: в ее жизни начались перемены. Все по-прежнему вроде, но перемены резкие. Освещение стало другим, тона радостные появились. Совсем недавно она тайно и явно страдала, как страдает человек, потерявшийся в столпотворении. Неважно, это люди вокруг толпятся или камни сгрудились, проходу не дают. Нить Ариадны, так, кажется, зовут еле заметный след, едва различаешь, но движешься — и сбывается. Она перестала понимать, что должно сбыться, сплошной тупик. Журналистика стала ее раздражать, изо дня в день одно и то же. Разное, но по сути буксуешь. Вчера, сегодня, завтра, в чем смысл движения? Скорбное бесчувствие, скрываемое за улыбками, за переливами острот в ее текстах. Ярмарка тщеславия — и только. Будущее не просматривалось, а то, что виделось, — вселяло тоску.
И вдруг является талантливый, неуклюжий мальчик — и с ним настоящее. Время, чувство, судьба. Высокие слова, но ведь она про себя, тихонько, тс-с, никому-никому! Она любит и любима, она обрела покой и знает, что делать. Поразительно, так не бывает! С другими не бывает, с ним — возможно все.
Ее будущее зовется Митя. Она искала ответ, блуждала в трех соснах, а одного имени достаточно, чтобы сосны раздвинулись и в мыслях воцарилась полная всепобеждающая ясность. Это и значит быть женщиной, наверное. Отсутствие чувства равно смерти. А чувствуешь — следовательно… как там у Декарта? — «Я мыслю, следовательно, существую». Женский вариант: «Я чувствую, следовательно, живу».
Она уже не помнила себя «до» Мити. Память не то чтоб отшибло, но события теперь виделись иначе. Она всегда была счастлива и безоговорочно уверена в себе. Да, и все правда. Ей постоянно твердили, что она уверенный в себе человек, Илона только смеялась, считала, что ловко дурачит окружающих. Теперь ей казалось, что она действительно не теряла уверенности ни на минуту. Не счастливый поворот событий помог, просто счастье — ее партнер навсегда. Нет сомнений. Все случившееся с нею раньше лишь утверждает правомерность теперешнего образа мыслей. А помыслы ее стали вдруг удивительно напористы и энергичны. Она точна, деятельна, а главное — результативна.
Книгу Нормана Лебрехта о корпоративном убийстве классики Илона выписала по Интернету и начала штудировать объемный труд незамедлительно. В оригинале читала, английский не представлял ни малейших затруднений. Эпатажный лондонский журналист писал субъективно, часто представляя факты в нужном ему освещении, делая взаимоисключающие выводы, но он тем не менее методично собрал и просеял огромное количество информации. История музыкального бизнеса от «А» до «Я», от Генделя до наших дней — представала в подробностях. Как хорошо, что Митя упомянул о нашумевшем бестселлере, как здорово, что она не оставила без внимания его слова! Настоящий учебник, но не столько констатация фактов, сколько руководство к действию. На Илону книга подействовала, как зов трубы. Все разложено по полочкам, дано в цифрах, закреплено именами. Теперь, натыкаясь на расклеенные в городе афиши с портретами музыкантов, она невольно заменяла слова «Концерт симфонического оркестра», к примеру, на «Первенство по теннису». И правда, пианисты или скрипачи зафиксированы фотографом с чарующе сексуальными лицами, энергичные позы, призванные демонстрировать силу и привлекательность, но никак не утонченность. Чрезмерной одухотворенностью публику не проймешь. Музыканты на фото довольны собой, неотразимы, ощущается воля к победе. Это привлекает. Это продается.