Но зато в лифте она дала себе волю, с закрытием дверей превратившись в ненасытную, жаждущую любовницу. В квартиру не вошли, а ввалились, полураздетые, раскрасневшиеся, тяжело дышащие. Михаил ломанулся было к ванной, но Анна увлекла его в спальню, и под душ он попал лишь через полтора часа, обессилев до такой степени, что еле мог стоять под тугими водными струйками, так и тянуло сесть и прямо здесь обдумать, что с ним происходит.
В страсти, в этой буре эмоций, обрушивающейся на человека, как бы позитивно она ни воспринималась, как бы ни радовала, всегда есть что-то пугающее. Пугает накал страстей, пугает внезапность обретения, пугает возможность утраты. Привыкнешь, прикипишь душой, поверишь в то, что это навсегда, и вдруг в один ужасный день всего этого лишишься… Многого могут страшиться счастливые люди, ибо счастье хрупко, да и не вечно.
Михаила же больше всего пугала, нет, даже не пугала, а точила изнутри мысль о том, что будет, если вдруг выяснится, что Анна все же убила своего мужа, подсыпала ему эту отраву… Как ее? А, бруфарин! Чтобы привести мысли в порядок, Михаил перекрыл горячую воду, а холодную, напротив, пустил по максимуму и начал поочередно подставлять под воду то темя, то лицо. Охладившись до судорог, закрыл воду, сел на край ванны и долго сидел так, погруженный в свои упорядоченные, но от этого не ставшие более веселыми мысли. В итоге додумался до ужасного — до того, что жизнь — это сплошное тяжелое испытание, которое, наверное, не всегда обязательно проходить до конца. Такие вот околосуицидальные поползновения, совершенно для него нехарактерные.
«Надо бы определиться…» — подумал Михаил. Определялся он больше для того, чтобы доказать самому себе свою собственную свободу выбора. Мол, сам так решил, сам, а не обстоятельства к тому вынудили. Но если оставить в стороне все наигранно-лукавое, то выходило, что после сближения с Анной никакого выбора у Михаила не было. Как можно оттолкнуть доверившуюся, тебе женщину, да еще не просто женщину, а твою женщину, любимую, с которой совсем недавно…
С той стороны в дверь пару раз несильно стукнули, и послышалось обеспокоенное:
— Ау! С тобой все в порядке?
Вопрос закономерный — вода не шумит, а мужик из ванны не выходит. Напрашиваются подозрения, плавно перетекающие в тревогу.
— Все! — неопределенно ответил Михаил, выбираясь из ванны.
Он быстро обернулся в полотенце, открыл дверь и увидел перед собой обнаженную Анну. Михаил еще не встречал женщин, способных сохранять естественность, расхаживая голышом. Кто-то стесняется, пусть даже и неосознанно, и старается прикрыться руками или хотя бы сутулится, чтобы не особо выпячивать прелести. Кто-то старается все время быть повернутой к зрителю или зрителям наивыгоднейшим ракурсом и оттого двигается не очень естественно. Кого-то стеснение побуждает к излишней развязности. А вот Анна ходила (и чувствовала себя, наверное, тоже) одинаково, что в одежде, что без нее.
— Я тоже хочу помыться! — доверительно, словно речь шла о чем-то потаенно-важном, сказала Анна, поддевая ноготком Михаила за сосок. — Тебе понравился «грязный» секс?
Михаил мгновенно забыл все свои сомнения.
— Очень! — признался он.
От близости Анны, запаха ее тела, ее прикосновения, многообещающих вибраций ее чуточку хрипловатого голоса, от того, что им было так хорошо, а будет еще лучше, от всего этого счастья у Михаила закружилась голова, и он оперся рукой о косяк.
Анна расценила его жест по-своему, как преграждение доступа в ванную.
— Ты снова хочешь меня немытую? — игриво поинтересовалась она.
Михаил не имел ничего против, поэтому кивнул не один, а целых два раза.
— Так нельзя, — Анна закусила нижнюю губу и покачала головой. — Или оба грязные, или оба чистые. А за то, что ты пропустишь меня, тебе будет награда. Я позволю тебе меня вымыть? Тебе ведь этого хочется?
— Безумно, — простонал Михаил и отступил назад, освобождая вход.
— Только никаких мочалок! — строго предупредила Анна, забираясь в ванну. — Будешь мыть меня своими чистыми ладошками! И смотри — без глупостей!
— Без глупостей, — повторил Михаил, зная, что без глупостей никак не обойдется.
Глупости — это самое важное в жизни. В них вся соль, вся суть, весь смысл.
Засыпая в объятиях любимой, можно рассчитывать на хорошие сны. Или если не рассчитывать, то хотя бы надеяться. А вот Михаилу снова приснился кошмар. Он стоял в каком-то ровном безлюдном месте, похожем на пустыню, только под ногами был не песок, а что-то серое, похожее на асфальт, а издалека, но очень быстро надвигалась на него стена огня. Михаил побежал, желая спастись, и долго бежал, не решаясь оглянуться, только чувствуя за спиной жар. Внезапно понял, не увидел, а только почувствовал пока, что огонь гонит его в сторону воды. Испугался, но продолжал бежать и скоро добежал до обрыва, за которым простиралась бескрайняя водная гладь, черная и такая же идеально ровная, как и асфальт под ногами у Михаила.
Он прыгнул с разбегу, по инерции, еще не осознав, что сделал. Прыгнул и долго-долго летел в воду, успев умереть от страха за это время раз десять, если не больше.
Сон тем и страшнее реальности, что умирать в нем можно бесконечное число раз, до тех пор, пока не посчастливится проснуться.
Если посчастливится.
«На какое дело хочу покуситься и в то же время каких пустяков боюсь!.. Гм… да… всё в руках человека, и всё-то он мимо носу проносит, единственно от одной трусости… это уж аксиома… Любопытно, чего люди больше всего боятся? Нового шага, нового собственного слова они всего больше боятся… А впрочем, я слишком много болтаю. Оттого и ничего не делаю, что болтаю. Пожалуй, впрочем, и так: оттого болтаю, что ничего не делаю…» [11]
Если не знать, о чем именно думал Раскольников, то можно ему посочувствовать.
Людям вообще можно сочувствовать, если не знать, что у них на уме.
Вежливые, доброжелательные, адекватные… А копнешь чуть глубже — и остается только ужасаться. Ну и пытаться понять, без этого никуда, без этого все теряет смысл.
Михаил закрыл книгу и посмотрел на часы. Семь тридцать, пора вставать. Он проснулся в шестом часу и понял, что больше уже не заснет. Пришлось валяться с книжкой, пытаясь скоротать медленно тянущееся время за чтением. Что-то новое сейчас бы просто в голову не полезло, поскольку голова была занята совсем другим, поэтому Михаил наугад взял с полки том Достоевского. Попал на «Преступление и наказание», углядел в том мистический смысл и начал читать, то есть — перескакивать со страницы на страницу в поисках особо полюбившихся мест.
Стоя под душем, Михаил просчитал возможные варианты.
Вариант первый — накладная подделана и подложена кем-то, преследующим свои цели. Михаил старался быть объективным и беспристрастным, поэтому и назвал Тамару «кем-то», хотя, кроме нее, вроде бы некому желать Анне зла. Здесь может помочь почерковедческая экспертиза. Неофициальная, разумеется, если бы Анна хотела официальности, то обратилась бы в полицию. Знакомый эксперт у Михаила был, пересекались пару раз по работе — в Центре социальной и судебной психиатрии имени Сербского (бывшем институте), где Михаил подрабатывал внештатным консультантом.