– А ты выздоравливай. – Борис тут же понял, что он сказал что-то не то, и добавил: – Вернее, лечись – жить в любом случае надо. И спасибо тебе огромное.
– За что?
– За то, что после того, как ты связалась с этим альфонсом, у нас не было с тобой ни одного контакта. Знаешь, у меня ведь даже любовницы теперь нет. Вокруг столько заразы, а мне пожить хочется. Жена забеременела. Несмотря на возраст, решила мне еще наследника подарить.
– Поздравляю, – со слезами на глазах произнесла я и, развернувшись, пошла в другую сторону.
В этот же день меня остановила милиция для проверки документов, и я попала в отделение. Оказывается, я находилась в розыске за убийство Игната. Против меня свидетельствовала его домработница, Ольга Петровна. На суде она плакала, называла меня убийцей, а я пыталась доказать, что всего лишь исполнила просьбу Игната и избавила его от мучений. Но никто не стал меня слушать, и вот уже почти год я нахожусь в тюрьме, в одиночной камере. Тюрьма окончательно подорвала мое здоровье. Этот год я уже не живу, я существую. Меня поддерживает только моя подруга по тюрьме Нинка, которая сидит в соседней одиночной камере за то, что расправилась с теми, кто виноват в том, что вся ее жизнь покатилась под откос. Иногда Нинка громко поет колыбельные, потому что дома у нее осталась маленькая дочка, у которой тоже недавно обнаружили ВИЧ. Одиночная камера обострила мое зрение и слух. Для кого-то тюремный день – это еще один шаг к свободе. Для меня тюремный день – это шаг к смерти. А еще у меня появилось совершенно непонятное желание – мстить этому миру. Мне стало больно осознавать, что есть те, которые не болеют, и я никак не могла понять: почему они так враждебно относятся к тем, кто болен? За что нас ненавидят? Ведь эта болезнь – дело случая, и ни у кого нет гарантии, что чаша сия минует его самого.
В последнее время мы с Нинкой часто подолгу пели по вечерам и приучили к этому пению женщин из других камер. Таким образом мы выплескивали свою душевную боль, разочарования, обиду и одиночество. Поющая женская тюрьма заинтересовала городских жителей, и они стали специально подъезжать по вечерам к ее стенам для того, чтобы послушать наше красивое пение.
Вертухаи стали бороться с нашим пением чудовищным способом: они заливали килограмм хлорки половиной ведра воды и в тот момент, когда она только начинала шипеть, открывали двери камер и брызгали этой отравой на пол или на стены. Удушливые пары заполняли камеру, каждый вдох давался с огромным трудом. Я сразу начинала задыхаться и искать, где бы мне хлебнуть воздуха. Нам с Нинкой было легче, потому что мы сидели в одиночных камерах. Мы сразу бежали к решке (так на тюремном жаргоне называют окно) и жадно заглатывали свежий воздух. Тем, кто сидел в переполненных общих камерах, было намного тяжелее. Решка была постоянно занята другими задыхающимися заключенными. Совсем недавно этажом ниже умерла женщина от сильного приступа астмы, ей просто не хватило места у решки, и она задохнулась. Причем среди вертухаев не было ни одного мужчины, и мне было тяжело понять, как одни женщины могут издеваться над другими женщинами. После того как умерла эта несчастная, тюрьма перестала петь в надежде, что ее прекратят травить хлоркой. Изумленные горожане, собравшиеся послушать наше пение, растерянно пожимали плечами и разъезжались по своим домам. Но вертухаи вошли в азарт и не переставали травить нас. В хлорку они стали добавлять еще немного извести, для того чтобы она сильнее шипела и выделяла побольше ядовитых паров. Один раз хлорка попала мне на лицо и обожгла его. Я пыталась пожаловаться начальству, но мне только смеялись в глаза и говорили, что подобными мероприятиями нас просто воспитывают.
К побегу из тюрьмы я готовилась очень долго. Мне повезло, и я заверяю вас с полной ответственностью, что если карты лягут как надо, то из тюрьмы можно сбежать. Мои карты легли как надо. Сидя в своей одиночной камере, я очень часто изучала, глядя в решку, противоположное, правое крыло тюрьмы. Оно отлично просматривалось. На самом верху правого крыла не было решек – это была глухая стена, по ее периметру проходила колючая проволока. Я сразу поняла, что это дворики. Те самые дворики, по которым гуляют арестанты. Под ними можно было разглядеть дерево, окруженное зарослями кустарника. Хорошо изучив местность, я поняла, что дерево и кустарник находятся на уровне четвертого дворика. В этом дворике меняли колючку – старая просто пришла в негодность от времени. От дворика до земли было приблизительно десять метров.
Сидящая в соседней камере Нинка всегда твердила мне, что из тюрьмы сбежать невозможно. Она довольно часто рассказывала о том, как выглядит тюрьма за границей. Нет, вы только не подумайте, что она там была. Просто ее подлец-муж любил смотреть фильмы, повествующие о жизни в тюрьме, и, как правило, все эти фильмы были импортного производства. Нинке ничего не оставалось делать, как смотреть их вместе с мужем. Так вот, с Нинкиных слов, в иностранных тюрьмах есть тренажерные залы, бассейны, заключенных хорошо кормят. В других странах сидящие в тюрьме люди ограничены только в свободе, и они не теряют здоровья, потому что там созданы все условия для того, чтобы его поддерживать. В нашей же тюрьме – наоборот. Отбывание наказания в российской тюрьме – это не только ограничение свободы, но и нанесение огромного вреда здоровью. Даже совершенно здоровые люди, попадающие в наши тюрьмы, становятся там инвалидами, теряют зубы, печень, почки, сердце, только вот инвалидность им никто не дает. Что говорить о нас, о тех, кто попал в тюрьму с ВИЧ. За решеткой быстро развивается СПИД, и человек сгнивает заживо. Я знала, что мы с Нинкой уже больны, что я скоро сдохну, но у любого умирающего человека есть последнее в жизни желание. Моим желанием было желание умереть на свободе. Странно, но Нинка хотела того же самого, а еще перед смертью она мечтала подержать на руках свою доченьку. Когда я сказала Нинке о том, что исполню ее желание, она забилась в истерике и, обидевшись, упрекнула меня в том, что я смеюсь над ее чувствами.
Вот уже несколько дней в моей камере был припрятан один запрещенный предмет – это булавка. Конечно, на свободе булавка не имеет такого весомого значения, как в тюрьме. Эту булавку мне передали «дорогой» из другой камеры. «Дороги» – это веревки, сплетенные из ниток от распущенных свитеров. Без «дорог» в тюрьме никак нельзя – это единственная связь с внешним миром. Иногда в камерах бывает очень холодно, но замерзающие женщины все равно распускают свои свитера, потому что связь с внешним миром в тюрьме ценится намного больше, чем собственное здоровье. Так вот, одна заключенная, уходившая на этап, передала мне эту булавку. Она знала, что на этапе всегда сильный шмон и там по-любому булавку найдут. Получив по «дороге» булавку, я сильно обрадовалась и спрятала ее как можно надежнее.