Ждать пришлось долгонько. Наконец подошли остальные лодки, и я забрался в одну из них, не желая более ступать на борт «Бешеного корыта». Сообразно плану, нам следовало подойти к северной оконечности Замкового острова около полуночи и, приняв на борт высланных Розеном разведчиков, убедиться, что пехота благополучно расположилась в лесах к западу от Митавы и готова, переночевав, выступить в предрассветной мгле, так, чтобы, едва чуток развиднеется, вместе с нами дружно ударить по городу.
Так и получилось.
Бахтин, сверившись с картой, дал приказ двигаться с тем соображением, чтобы, войдя в речной рукав, подлететь к парку митавского дворца во весь мах и очень быстро высадить там нашу пехоту, прикрывая ее огнем из единорогов и фальконетов, а также ружейным. Тут оказалось, что «Бешеное корыто» вооружено куда лучше прочих лодок — Бахтин где-то раздобыл и припрятал на судне еще два маленьких единорога на четырехколесных лафетах, такой величины, что сгодились бы для игрушек моему Сашеньке. Однако потом я понял их пользу — солдаты, штурмуя берег, очень легко перетащили их на сушу и исправно палили из них по дворцовому двору и парку, где засел неприятель.
Одновременно наши вступали в город с другой стороны, и вскоре, подавая друг другу сигналы, мы встретились у Митавского университета, который потом объявили гимназией, а ныне и вовсе превратили в музей. Пруссаки отступили к югу, оставив нам город, и мы, разумеется, прибрали к рукам всё, что плохо лежало.
Повоевать мне в Митаве не пришлось — молодые отважные солдаты обогнали меня, и в итоге я остался с канонирами. Там тоже ратной заботы хватило — наши лодки вошли в рукав Курляндской Аи, отделявший дворец от города, и, встав на якорь, палили, сколько хватало ядер и пороха, в обе стороны — по дворцу и по городу. О подвигах «Бешеного корыта» я узнал уже потом — Бахтин загнал его в совсем узенькую протоку между рукавом и собственно рекой, где его видеть не чаяли, и подобрался к дворцу с юга, паля из всех орудий.
Потом следовало погрузить на борт добычу. А добыча была прелюбопытная — четыре медные пушки из дворца, много ружей и боеприпасов, да еще обыватели отвели нас к складам, где мы взяли запасы шуб и сукна. Те припасы, что взять оказалось уже невозможно, мы уничтожили, да в придачу три неприятельские батареи срыли до основания.
Полуоглохший от пушечного грома, но безмерно довольный, я погрузился на одну из канонерских лодок вместе с ранеными пехотинцами, и флотилия двинулась в обратный путь, к Риге. Первым шло, разумеется, «Бешеное корыто».
В протоку, понятное дело, мы заходить уж не стали, но я, осознавая, что совесть моя нечиста, бросил на дно трофей — прихваченный в Митаве полуведерный котелок. Сомневаюсь, правда, что черти станут варить в нем кашу, но, глядишь, в хозяйстве и пригодится.
Рига после недельного нашего отсутствия встретила нас не радостно, как победителей, а скорбно — и уже по лицам товарищей моих из роты охраны порта понял я, что стряслась беда.
Семен Воронков нарочно ждал меня, чтобы сообщить первым. Есть известия, которые лучше всего слышать от доброго товарища — тогда хоть не стыдишься волнения своего, возмущенных слов, не пытаешься удержать в себе горе и слезы.
— Бонапарт вступил в Москву! — воскликнул Воронков.
— Когда?
— В тот же самый день, как вы ушли в поход…
— И что же теперь будет? — растерянно спросил я.
— Что будет? На Санкт-Петербург пойдет! — в отчаянии произнес он. — Случалось нам проигрывать подлому корсиканцу, да не столь позорно!
Он повел меня с собой, он знал, что дурные вести следует запивать водкой, и я покорился — он-то с этой новостью уже дней пять жил и освоился, а для меня она была — как удар свинцовым фальконетным ядром в лоб.
Мы, отставные офицеры, ныне добровольцы, пили и клялись костями лечь, но не пустить Бонапарта к столице. Хотя понимали — никто нам этого не позволит, мы неведомо уже зачем охраняем Ригу, а главные события будут совсем в ином месте, Макдональд наконец-то поведет прусский корпус на соединение с основными силами своего императора, то бишь к Двинску и далее, на Санкт-Петербург, в обход Риги…
Хорошо, что Васька мой додумался, где меня искать, и явился с фонарем. Я изругал его в прах, но в конце концов позволил ему отвести меня домой.
У дверей дома моего я встретил Бахтина. Он как раз выходил, а матрос нес за ним сундучок и кофр с его имуществом.
— Стой, Бахтин, — сказал я. — Не дури. Я пьян… напейся же и ты, потому что война, сдается, кончена.
— Я не могу оставаться у вас, Бушуев, — высокомерно отвечал он. — И товарищи мои также ваш дом покинут.
— Нашел время чудачить! Не в лодке же собрался ты ночевать…
— Не ваша забота, сударь.
Тут вышел Ванечка Савельев. Встав рядом с командиром своим, он отвернулся — то ли стыдно было, что покидает мой дом столь нелепо, то ли хотел спрятать заплаканное свое лицо.
— Моя, — подумав, произнес я. — Мне стыдно будет всю жизнь, коли я вас так отпущу… Мы дрались вместе, Бахтин! Мы город с воды штурмом взяли, сие дело неслыханное…
— Отнюдь, — сказал Ванечка и всхлипнул. — Адмирал Ушаков крепость острова Корфу так брал, осадной артиллерии не имея, а у нас всё же и единороги… и фальконеты…
— Возьмите себя в руки, штурман, — приказал Бахтин. — И зарубите на курносом своем носу — даже коли клочка суши нам проклятый корсиканец не оставит, море — наше! Даже коли от всего Отечества лишь десяток саженей останется — это будет «Бешеное корыто»!
— Ты насмотрелся трагедий на театре, Бахтин, — заметил, появляясь из темноты, Никольский. — А у него матушка с братцами, как на грех, на лето из столицы в подмосковную убралась, где они теперь — неведомо…
— Не уходите, не покидайте меня, — совсем уж жалостно воззвал я. — Мы всю эту неделю вместе воевали, неужто сие для вас ничего не значит? Мы город взяли… мы трофеи взяли… Господи, неужто всё было напрасно?!
— А, теперь-то ты понял, что значит напрасно? — спросил Бахтин. — Ты понял, каково кровь проливать, ежечасно жизнью рисковать, а потом обнаружить вдруг, что ты Отечеству своему более не нужен, и с отвагой своей вместе?
Он намекнул на поход сенявинской эскадры, сперва столь замечательный, а под конец — бесславный. Он не хотел — а проговорился о своей обиде, от которой душа его закаменела и утратила многие необходимые душе способности. Или же сам он их отсек нелепым своим кортиком, оставив лишь то, без чего не обойтись в бою, да непомерную гордость, опору свою и тяжкий свой крест…
Я до сих пор Отечеством своим оставлен не был и чувства этого не знал. На ум пришел почему-то подводный черт с его вопросами.
— А что есть Отечество, Бахтин? — спросил я не менее велеречиво, чем он толковал только что о «Бешеном корыте». — Разве дом мой для тебя — не Отечество? Разве всякий дом, где ты родной, не Отечество?
— Нет, Бушуев, тебе не понять… Ты счастлив, зная, что в бою оно — за спиной твоей… А что за моей спиной — одному богу ведомо… волны да ветер… Однако отступать не собираюсь…